— Чего в таком случае они требуют? — спросил священник, начиная тревожиться. Он знал, что люди не подчиненные алчности, руководствуются более возвышенными мотивами в достижении своих целей. И горе, если цели эти недобрые.
— Посвящения, — мрачно ответил Филипп. — Только посвященный может покинуть секту.
— Я не понимаю…
— Обряд посвящения связывает адепта с обществом гибельной тайной, которая обеспечивает «Отверженным» то, что и остальные их секреты останутся неразглашенными. Лишь убедившись в том, что даже сама память посвященного стремится предать забвению тайну, хранителем которой он стал, секта предоставляет ему выбор: получить свободу или еще глубже погрузиться в ее отчаянную пучину.
— Но… сколь страшным должно быть деяние, чтобы человек, совершивший его, не смел рассказывать о нем? — заранее зная ответ, спросил архидьякон, вперив пронзительный взгляд в лицо Филиппа. — И даже от самого себя прятал бы о нем воспоминания. Ведь таковым, — медленно продолжал священник, — может статься только…
— …убийство, — павшим голосом закончил несчастный молодой человек. — Я должен убить некоего Маркоса Обклэра.
— Иначе?.. — желая узнать, есть ли альтернатива, поинтересовался архидьякон.
— Иначе я буду достоин избавления.
— То есть, если я вас внимательно слушал и ничего не пропустил, — смерти?
— Именно, ваше преподобие, — смерти.
С самого начала разговора и до сих пор, архидьякон не мог понять, каково отношение к нему Филиппа после всех распущенных в городе слухов, и, в зависимости от этого, как ему самому относиться к Филиппу. Когда же тот только упомянул об убийстве, Люциуса вновь стали одолевать всякого рода нелепые домыслы и подозрения. И он решил, что настало время окончательно эту неприятную для него ситуацию прояснить.
— Чем Я! могу помочь? — угрюмо спросил архидьякон, как-то по-особенному выделив слово: «Я».
— Советом святой отец, — просто отвечал молодой человек, постаравшись все же вложить в свои слова особый смысл: «Если не как друг, то как священник». И с непередаваемой горечью добавил: — Я надеюсь, вы наставите меня на истинный путь!.. ведь сам я, кажется, готов свернуть с него.
И снова, в который уже раз, архидьякону пришлось укорять себя в бесчувственности. Каким черствым сделало его сердце, похороненное там чувство вины в совершенном случайно преступлении и умышленном его сокрытии.
«Но что я могу сделать? — уныло думал он. — Я! Убийца!».
И растерянно молчал… пока, вдруг не услышал вздох… Точнее два, но прозвучавших одновременно и слившихся воедино — в печальное дыхание самой горести. Один из них был мужским и принадлежал погруженному в свои нерадостные мысли Филиппу в скорбном отчаянии ожидавшему, что же ему скажет Люциус; другой раздался прямо над ухом архидьякона, своим жаром обжигая его. Он был явно женским и заставил священника вздрогнуть, показавшись ему однажды (причем недавно и в самых неприятных обстоятельствах) слышанным. Люциус оглянулся, но никого не увидел. Чему впрочем, не удивился, вспомнив, кому именно мог принадлежать этот вздох. Зато внутри его стал зарождаться уже знакомый огонь: