В гостиной епископского дворца повисло долгое и тягостное для обоих священников молчание.
— Около месяца назад, — наконец тихо заговорил епископ, сознавая, что роль хозяина налагает на него некоторые обязательства по отношению к гостю, — когда весь город обсуждал убийство барона Анкепа, возвратившийся в Лондон король спросил меня: «Вы уверены в невиновности господина Флама?», — и я ответил: «Да, ваше величество, — уверен!». — Прелат метнул на архидьякона быстрый взгляд. — И хоть голос мой тогда был тверд, в душе я все-таки позволил себе усомниться.
Люциус слушал епископа, не поднимая головы, и не заметил его взгляда; тот продолжал:
— Смерть Маркоса Обклэра (как ни стыдно этого признавать) успокоила меня, но… — епископ вздохнул, — погибли еще двое: твой! пациент, — он снова испытующе посмотрел на Люциуса, — и твой! друг… Скин и Вимер… Они были тво…
На этот раз архидьякон не дал прелату закончить. Улучив возможность защитить себя и при этом не соврать, он поспешил ею воспользоваться и прервал епископа (несправедливость слов которого, к тому же, придала ответу Люциуса необходимые эмоции) на полуслове.
— Я не убивал этих людей! — вздымая на собеседника подернутый пеленой боли взор и дрожа от негодования, чётко произнес он.
И епископ не мог не поверить пылавшим такой искренностью глазам архидьякона.
— Но… — почувствовав себя виноватым перед Люциусом и желая объяснить ему причину своих подозрений, пробормотал он. — Трое из четырех жертв, так или иначе, были…
— Все! — вновь перебивая епископа, поправил архидьякон.
На лице прелата отразилось недоумение.
— Все четверо, так или иначе, были со мною связаны, — горько усмехнувшись, пояснил Люциус; и, видя, что епископ все равно ничего не понимает, поведал ему о недавнем признании молодой девушки и… о её родстве с Обклэром.
Епископ нахмурился, не зная, что и думать. Столь резкий переход архидьякона от самозащиты к, по сути, самообвинению попросту сбил его с толку. Он молчал, но и в самом его молчании читались признаки тяжелой внутренней борьбы — борьбы между личной дружбой и общими для всего города подозрениями.
В беседе вновь возникла пауза; и на всем протяжении ее Люциус, с видом полной безмятежности, наблюдал за разрываемым противоречиями прелатом. Он был так спокоен, потому что заранее знал итог этой борьбы.
«Я позволил себе усомниться… Голос мой был тверд…”, — вспоминал Люциус, произнесенные епископом каких-нибудь пять минут назад, слова; и в том числе главную его фразу: — «Да, ваше величество, — уверен!».
Это «уверен», сказанное однажды самому королю, и было основанием спокойствия архидьякона. Он понимал, что епископ сделал свой выбор задолго до! того как начал эту борьбу с самим собой.