«Дорогая, ему необходимо укреплять в себе смирение. Все его проблемы от внутреннего огня и неприятия» — отец рассуждал обо мне как о ком-то далеком и чужом, там на нашей милой и безвкусно обставленной кухне. Он пил свой чай, непременно зеленый, непременно в прикуску с сахаром. Я помню как он каждый раз облизывал свои липкие пальцы — толстый большой палец и короткий, некрасивой формы, указательный. Моя мать лишь послушно кивала.
«Психология, — говорил он, — просто попытка вольнодумцев разобраться с духом методами аналитическими, а надо бы духовными, — он чинно расхаживал по комнате перед своим безропотным зрителем, обожающим и подобострастным, — уж поверь мне, я знаю об этом все. Все эти люди, которые ко мне приходят со своими проблемами, эти люди не ищут решений, эти люди погрязли в своей бездуховной, безбожной жизни. Медикаменты и беседы их не спасут. Их спасет лишь вера и молитва. Но они не хотят и слышать об этом. По вере вашей да будет вам. А потому я даю им то, чего они хотят — пилюли…»
Мне он не хотел давать пилюли. В этом проявлялись его отцовские забота и любовь. На них, на других, ему было плевать. Ему даже нравилось ощущать свое превосходство над ними; чем ниже падали они в его глазах, тем выше взлетал он. Мне же, мне же в своем убогом понимании верного и ложного, он хотел помочь по-настоящему.
Меня забрали из школы. Перевели на домашнее обучение. Ничего не должно было отвлекать меня от работы над духом — так они считали. Вот тогда я понял, что такое истинное уныние. Школа, казавшаяся мне сосредоточением невежества и лицемерия, вдруг предстала передо мной со всеми своими плюшками. Несмотря на религиозной смысл, который учителя умудрялись вкладывать даже в математику, я извлекал из школьных уроков хоть какие-то знания. Псевдоинтелекутальные же потуги моей мамаши, кроме отчаянья и жалости не давали мне ничего.
Нам оборудовали рабочую зону на кухне, чтобы мама могла совмещать обучение со своей злоебучей драйкой. Стол приставили к окну и пока она рассказывали своим писклявым нудным голосом очередную вызубренную по пособиям для учителей-импотентов тему, я пялился во двор. В школе, в той, из которой меня забрали, у меня по-крайней мере была перемена, на которой я мог щипать за задницы одноклассниц, а еще была дорога домой, когда я обязательно пересекался с Томасом — моим единственным другом. Эти несколько минут, незаконных, тайных, украденных из утвержденного родителям расписания, были самыми ценными, самыми важными и самыми дорогими. Томас — был совсем другим. Не таким как я, не таким как все те, кого я знал. Он был проще и легче. В нем не было ни капли зашоренности или замороченности. Он рассказывал про то, о чем я даже никогда и не слышал. Он много путешествовал с родителями, до того как поселился по соседству с нами Томас, а потому, кругозор его был гораздо шире моего, и воспоминания его были гораздо ярче и насыщеннее. Казалось, Томас был знатоком всего взрослого и недоступного. А еще он говорил, что Бог, скорее всего выдумка. Я, хоть и был мелким подонком, но вера в Бога, это вколоченная с самых пеленок мысль, казалась мне чем-то естественным, неоспоримым. Наверно, это и делало меня особенно мерзким. Когда неверующий грешит — он грешит по незнанию, по безбожию. Когда это делает человек верующий, намеренно, совершенно сознательно, становится очевидным, что этот человек редкостный ублюдок и подонок. Такой человек бывает особенно омерзительным. Прямо как я. Я всячески пытался раздражать своего Бога. Меня он выбешивал так, что если бы он обрел плоть, я бы накинулся на него с кулаками и бил до тех пор, пока один из нас не потерял бы сознания от боли или усталости. Нет, я не ненавидел его. Мне просто хотелось его позлить. Просто мне как-будто хотелось доказать, что я и без него что-то да значу, что я и без него — личность.