Так, по крайней мере, объясняет любопытствующим эту оригинальную вывеску настоящая содержательница отеля — полная, красивая француженка бальзаковского возраста.
Бравый швейцар этой гостиницы говорит на всех языках цивилизованного мира, за исключением русского, что, впрочем, не мешает ему питать глубокое чувство уважения к представителям «ces barbares russes»[13]… вообще и к их национальной тароватости в особенности, и быть таким образом горячим сторонником франко-русских симпатий.
В то время, к которому относится наш рассказ, в числе знатных иностранцев, проживавших в отеле и пользовавшихся особенным уважением бравого швейцара, были prince Oblonsky и princesse Pereleschin, как звали в Париже знакомых нам князя Сергея Сергеевича Облонского и Ирену Вацлавскую, помимо ее воли коловратностью судьбы, как, конечно, помнит читатель, превратившуюся в Ирену Владимировну Перелешину. Княжеский титул пожалован ей был швейцаром как знак глубокого; уважения последнего к ее покровителю — князю Облонскому.
Ирена, увы, к этому времени уже знала непринадлежность ей этого титула, знала, что считается женой князя Сергея Сергеевича только перед Богом, да перед ним, но не перед людьми.
Горькую для нее истину, хотя, как оказывается, и не совсем истинную, открыл ей сам князь, умолчав о том, что он женился на ней с бумагами другого, подкупленного им лица, что она считается законною женою этого лица, а относительно его, князя, только содержанкой.
Он понимал, что истина во всей ее наготе, не прикрашенная туманными фразами, могла убить это нежное, безотчетно поверившее и бесповоротно отдавшееся ему существо. Контраст между поступком его с нею и ее отношением к нему с самого начала ее первого романа был слишком резок, чтобы не разбить вдребезги созданного ею из него, князя, кумира, и этого он еще не хотел, и это, наконец, могло стоить ей жизни. В последнем он и не ошибался.
Он убедился в этом уже по тому потрясающему впечатлению, которое произвело на нее даже прикрашенное ложью открытие, по почти ставшим роковыми его последствиям.
Это частичное, если можно так выразиться, открытие глаз несчастной женщины на ее положение было совершено князем Облонским месяца через два после приезда их за границу и уже тогда, когда он оказался, что называется, припертым к стене, когда продолжение комедии с Иреной, начатой им в тени вековых деревьев Облонского леса, стало положительно невозможным.
Задумчивая и грустная, она начала при разговоре с ним о матери, возобновлявшемся ею не только ежедневно, но за последнее время даже ежечасно, бросать на него унылые взгляды, полные красноречивого подозрения.