Сообразительный Степан не решился отвечать в присутствии барона, которому низко поклонился, не зная, в каком смысле рассказал его сиятельство своему другу свои отношения с находившейся в будуаре гостьей.
Он молчал.
Князь, видимо, остался доволен его поведением и продолжал менее суровым тоном:
— Передайте швейцару и лакеям и запомните сами, чтобы без доклада никто, за исключением барона, — Сергей Сергеевич бросил взгляд в сторону последнего, — не смел проникнуть ко мне. Я этого не потерплю, и виновный получит тотчас же расчет.
Камердинер почтительно поклонился.
— С появившейся так неожиданно для меня в моем, будуаре дамой сделалось дурно. Потрудитесь вместе с горничной привести ее в чувство и в моей карете отвезите ее обратно к ее матери — Анжелике Сигизмундовне Вацлавской с моей запиской.
Князь сел к письменному столу и стал писать. Степан, произнеся лаконическое «слушаю-с», продолжал стоять в выжидательно-почтительной позе.
— Идите же скорей!
За запиской зайдете после. Камердинер вышел.
Сергей Сергеевич наскоро набросал следующее письмо:
«Милостивая государыня!
Ваша дочь без всякого, с моей стороны, приглашения вернулась ко мне, разыграла нежную сцену, доказавшую, что к ней не только перешла красота, но и ум ее матери, и даже упала в обморок. Не желая вторично причинять вам „материнского“ горя, посылаю ее к вам обратно.
Известный вам
С. О.».
Едва он успел вложить это письмо в конверт и сделать на нем надпись, как в кабинете снова появился Степан, приведший с помощью жены одного из княжеских лакеев, исполнявшей в холостой квартире Сергея Сергеевича немногочисленные обязанности горничной, в чувство Ирену Владимировну, которой первые слова, когда она очнулась, были:
— Пустите меня домой!
— Карета готова! — поспешил ответить Степан и отправился за письмом в кабинет князя.
Уйдя от князя Облонского, Анжель не вернулась тотчас домой.
Ей страшно было видеть в эту минуту свою дочь, ей стыдно было передать Ирене, с каким оскорбительным презрением этот любовник дочери осмелился выгнать мать, приказавши, вместо ответа, лакею вывести ее.
Она заранее знала, что все случится именно так, за исключением неожиданного для нее открытия, что дочь ее замужем за человеком, презираемым ею всеми силами ее души, — за этим низким Перелешиным.
Эта мысль холодила ей мозг. Что же касается до приема вообще, то более вежливый не был ни в ее расчете, ни в ее желании.
Если она, эта гордая, невозмутимая и неумолимая женщина, в которой никто никогда не замечал ни малейшего признака чувствительности, отступления от раз принятого решения, которую никто не видал когда-либо плачущей, теперь унижалась, валялась в ногах перед этим человеком, то это только потому, что она ради своей дочери хотела до конца выпить чашу оскорбления, для того, чтобы потом иметь право не отступать ни перед каким средством для достижения своей цели.