— Но не можно ли тебе самому попытаться, Орлик?
— Об этом надобно подумать… У меня было много приятелей в Украине, но теперь опасно полагаться на неизменность дружбы…
— Поди же, порассуди, а завтра скажешь мне, что ты выдумал…
Орлик вышел, и Мазепа, утружденный разговорами, обессиленный напряжением духа, — заснул.
Когда он проснулся, уже было темно. Сон не укрепил и не успокоил его. Кровь в нем волновалась, мечты растревожили его и навлекли мрачные думы. Он кликнул сторожевого казака и послал его за русским монахом.
Чрез полчаса явился монах. Это был человек лет пятидесяти, высокого роста, смуглый, бледный, черноволосый, сухощавый. Глаза его блестели, как уголья, из-под густых бровей. На челе изображались ум и следы сильных страданий. Мазепа просил монаха присесть у изголовья своей постели.
— Мы не кончили, третьего дня, нашего разговора, святой отец… — сказал Мазепа, потупя глаза.
— Моя беседа тяжела для твоего сердца, духовный мой сын, — возразил монах, — побереги себя! Ты слаб еще, и всякое душевное напряжение тебе вредно…
— Нет, отец мой, твоя беседа для меня усладительна! Ах, если б ты мог проникнуть в мою душу! Ты бы пожалел обо мне…
— Я сожалею — и молюсь!..
— Молись, святой отец, молись за меня! — сказал Мазепа, и слезы покатились из глаз его. — Он утер их неприметно, склонил голову на грудь и задумался.
Монах молчал, перебирая четки.
— Итак, ты, святой отец, все-таки думаешь, что мой поступок есть измена и клятвопреступление? — сказал Мазепа, тяжело вздохнув.
— Зачем ты в другой раз вопрошаешь меня об этом, сын мой! По обету моему я должен говорить истину пред царем и пред рабом, и если слова мои не приносят ни пользы, ни утешения — я должен молчать.
— Говори, говори смело правду или то, что ты почитаешь правдой! С нами нет свидетеля, и посредник между нами — Бог!.. Если… я чему не верю, убеди меня, докажи.
— Истина немногословна и не знает излучистых путей красноречия, сын мой! Я не привык к спорам и диспутам. Говорю прямо, что думаю…
— Ты знаешь историю, отче мой, итак, вспомни, что я не первый вздумал отложиться от царя, основать особое царство… И эти основатели царств были почтенны, прославлены, благословляемы…
— Людьми, а не Богом! — возразил монах строгим голосом. — Успех прикрыл злодейство, лесть украсила измену, и низость изрекла хвалу… Но истина осталась истиною, и испещренные людскою хвалою хартии не скрыли зла ни пред Богом, ни пред людьми праведными… Сквозь сотни веков проклятие раздается над памятью цареубийц, изменников!..
Монах, увлеченный негодованием, почувствовал, что слишком неосторожно коснулся душевной раны своего духовного сына и замолчал.