Подъехали. Встали на берегу. Басакин вылез из кабины трактора, огляделся, сказал:
— Слава тебе, Господи. И Дону пора отдохнуть, и нам, грешным. Правильно, Сашка?
— Не мешает… — просипел в ответ насквозь простуженный Сашка.
— Приберешь сети к месту, — постановил хозяин. — Поллитру тебе и отсыпайся. Со скотиной ныне-завтра определимся: какую куда. А потом я себе отдых устрою. Отогреюсь! — хохотнул он, заранее предвкушая тот славный праздник, который он устраивал самому себе каждый год, завершая нелегкую осеннюю путину.
На этот праздник он никого не звал: родных ли, знакомых; но праздничный стол накрывал с размахом. А еще как следует натапливал баню, готовил веники, раскладывал в парной сухие духмяные травы: полынь, чабрец, ладан. И привозил из станицы двух, а то и трех молодых бабенок; не скупясь платил им деньгами, удивлял щедрым застольем с настоящей красной и черной икрой, осетриной, дорогими окороками, колбасами, фруктами, сладостями и, конечно, питьем, которое сам хозяин лишь пригубливал. Его хмелило иное: банное тепло, женское, и просто покой, застолье, праздник.
Для станичных блудниц, промышлявших с местными кавказцами да приезжими рыбаками-охотниками, басакинская гульба была словно сладкий сон: щедрый стол с едой и питьем, баня с парной, а еще — доброе обхождение, что для них было редкостью. И они, благодарные, от всей души ублажали, голубили своего господина: в парной, в мыльне, на мягком ложе, в веселом застолье с песнями:
Домик стоит над рекой,
Пристань у самой реки.
Парень девчонку целует,
Просит он правой руки.
Верила, верила, верю!
Верила, верила я.
И никогда не поверю,
Что ты не любишь меня!
Отмытые в бане, по горлышко сытые, в меру хмельные, счастливые девки пели душевно и все — о любви:
Белую розу срываю,
Красную розу дарю.
Желтую розу разлуку,
Я под ногами топчу.
В душе Аникея эти песни поднимали волну давней памяти, молодой и счастливой. Ведь и вправду все это было: домик, пристань, река, и девчонок он миловал, и они ему отвечали горячей любовью. Разве не счастье? И разве нельзя его вернуть? Конечно, можно. Вот они, эти девчонки, которые его любят.
На хуторе, подолгу холостякуя, Аникей женским вниманием не был обделен: любовницы, подруги. Но нынче совсем иное.
Ой, роза, роза, роза цвела,
И ароматом с ума свела!
Сорвали розу, помяли цвет.
А этой розе семнадцать лет!
До слез его прошибало. Понимала душа: так надо, именно так надо жить — в радости и любви. Большими, сильными руками обнимал он девок, пел с ними:
Вера, надежда, любовь.
Снова волнуют нам кровь!
Будут весенние дни,