В одну из таких карнавальных поездок он встретил французскую туристку, которая тоже приехала из Буэнос-Айреса с группой иностранцев, собранных со всего света. В той же таверне, после карнавального шествия и большого количества алкоголя, француженка показалась ему похожей на Эву Перон, и он предложил нарисовать ее портрет, о чем она напомнила ему уже утром, проснувшись с ним в дешевой гостинице, где он всегда снимал одну и ту же комнату с видом на мусорный бак внутреннего дворика. Видя, как у него трясутся руки, сообразительная иностранка поняла, что, видимо, сейчас не время заниматься портретом, и, выслушав его историю, недолго раздумывая, пригласила к себе, на Лазурный Берег.
В Буэнос-Айрес они вернулись вместе, а через несколько дней она уехала. Обещания своего мадам не нарушила, и уже спустя месяц рыжий Эзекель оказался в весеннем Париже, о котором столько читал, что, казалось, знал улицы Латинского квартала, как свои родные из столичной Бальванеры, грязноватого района, когда-то центрального, а ныне заселенного преимущественно иммигрантами из соседних стран.
Пробыв несколько дней в Париже, парочка отправилась домой к Элизе, в живописный Сен-Поль-де-Ванс, также знакомый Эзекелю по полотнам его любимых мастеров кисти начала прошлого века. Там он прожил несколько месяцев, написал обещанный портрет в неизбежном для этого города стиле импрессионизма и вернулся в Аргентину, несмотря на просьбы Элизы остаться, обещания помогать ему в реализации картин и даже открыть ему галерею. Помимо портрета своей эксцентричной подруги, он нарисовал много того, что ему помогло в итоге переехать из Буэнос-Айреса в Хухуй, где он мог играть на бомбо и пить вино уже не раз в год, а более регулярно.
– И тебе не хотелось там остаться? – недоуменно спрашивала я. – Лазурный Берег! Прованс! Свобода творчества…
– Свобода? – поднял рыжую бровь Эзекель. – Не-ет, моя свобода здесь.
Он обвел рукой то, что напоминало кадры из фильма о жизни в прошлых веках: темная таверна с примитивным интерьером, смуглые лица посетителей, одетых в одежду, по которой невозможно угадать время, козел, заглядывающий с немощеной улицы в низкое окно и меланхолично жующий траву.
– А она? Француженка твоя?
– Она пыталась уговаривать, плакала даже, не понимала… Иногда приезжает… Хороший она человек, картины помогает продавать, увозит их в Европу. В принципе, мне много не надо, вот и хватает… на свободу! – на последнем слове он снова качнул рыжей бровью, а другая при этом не пошевелилась.
В его голосе и во всем облике чувствовалось спокойствие человека с удачно сложившейся жизнью… или так мне казалось там, где все понятия были смещены в какие-то совершенно иные координаты измерения успеха и благополучия.