Написав это нечто похожее на бурлеск в восточном обличий и назвав шуточно "хвала лени", Тарази почувствовал умиротворение, ибо что-то пересилил внутри себя, выразившись сполна, что-то психологически застоявшееся и мучившее его в последние дни тоской, сомнениями, страхом перед одиночеством. Он даже вскочил в волнении и зашагал по тесной своей каморке, ощущая приятное во рту, легкое щекотание языка и вкус к жизни. Ему не было теперь противно смотреть на все вокруг, а это, хотя бы на время, примиряло его с собой и внушало веру...
II
Но в тот же день произошло и второе, не менее странное событие, которое, как потом выяснилось, было продолжением первого - исчезновения Бессаза.
К тому времени, когда Тарази закончил свои записки, у торговцев во дворе иссякла фантазия и никто уже более не мог сочинить что-нибудь увлекательное о пропавшем хозяине. Посему страсти сами по себе улеглись, и все торговцы ушли по своим делам.
Тарази бодрым шагом спустился по лестнице, неся свою клетку, и снова оказался лицом к лицу с опечаленным Фаррухом. Слуга вздрогнул, глядя на гостя, удивляясь тому, каким другим - быстрым, решительным, ироничным увидел он его теперь. А ведь час назад, когда Тарази на своей кляче еле въехал во двор, было такое ощущение, что жизнь покидает его окончательно, оставляя лишь черный остов высохшего тела, каждое движение которого, казалось, сопряжено с мукой,
Фаррух - предупредительный и подобострастный - вывел лошадь путешественника из-под навеса и тут же бросился помогать Тарази седлать ее, а сбоку седла привязать и клетку, ибо Тарази решил возить с собой чучело варана, боясь, как бы торговцы не похитили его.
Тарази был поэтом и ученым. И если, самовыражаясь в своих записках и бурлесках, он всякий раз освобождался от черной хандры и неверия, то занятия наукой снова ввергали его в холод отчаяния и сомнения. Углубляясь в суть, сверля ее до самого дна, обобщая и находя связи там, где, казалось бы, нити не сходятся, он снова поддавался отчаянию и замыкался, уходил в себя, чтобы не видеть людей. Проще сказать: поэзия своей легкостью, простодушием, иронией, своей свободой, загадочностью и иллюзорностью была для него спасительницей, самой жизнью, в то время как наука основательностью, глубиной постижения, трезвостью, холодным расчетом и отсутствием игры - часто приводила Тарази к черте самоубийства.
Но в этой раздвоенности - его суть, сам образ жизни, судьба, и даже злополучный варан, из-за которого он услышал от торговцев столько нелестного, был дорог ему, нужен для опытов.