Таму вошел и, не здороваясь, молча, остановился поодаль. Дио тоже молчала. С Горы не виделись. Смотрели друг на друга пытливо, пристально.
— Здравствуй, Таму, — сказала она наконец. — Что же ты стоишь? Садись.
Он подошел и сел, выбрав из двух стульев тот, что подальше.
— Ну, говори, зачем пришел?
— Проститься. Завтра еду.
— Едешь, правда? Ведь уж в который раз!
— Да, все не мог. А теперь смогу.
— Почему теперь?
— Можно все говорить?
— Говори.
— Ты очень больна, Дио; больной всего не скажешь.
— Нет, говори все.
— И о ней можно?
— И о ней.
Поняла, что «о ней» — значит об Эойе.
Оба говорили как будто спокойно, и чем страшнее было то, о чем говорили, тем спокойнее; взвешивали каждое слово, чувствовали, что каждое может их спасти или погубить.
— Знаешь, кто убил Эойю? — спросил он, глядя ей прямо в глаза.
— Кто?
— Я. Не веришь?
— Нет.
— Посмотри мне в глаза. Разве так лгут?
Посмотрела, закрыла лицо руками, опустилась на ложе и лежала долго, тихо, как мертвая. Потом отвела руки от лица, привстала и спросила:
— Как ты ее?.. — Не могла выговорить: «убил».
— Не я сам, а другие, — ответил он.
— Кто?
— Все равно. Кто-то спросил: «убить?» и я сказал: «убей». Значит убил.
— Кинир? — догадалась она. — Как же он это сделал?
— Подкупил бычников, чтобы опоили быка.
— Зачем ты ее?.. — опять не договорила.
— Чтобы снять чару. Убийца сказал, что если Эойя умрет, чара снимется с тебя, и ты меня полюбишь.
— И ты поверил?
— Не знаю. Может быть, и поверил.
— А теперь?
— Теперь вижу, что вышло не так: не ты меня полюбила, а я тебя разлюбил. Но все равно, чара снята.
— А ты знал, что если ее убьешь, то и меня?
— Я об этом не думал. А если б и думал, надо было выбрать: себя убить или тебя. Я выбрал…
Остановился, взвесил и кончил:
— Выбрал тебя. Пойми же, Дио, я не для того пришел, чтобы просить прощенья. Я знаю, ты меня простить не можешь. Три раза прощала: в первый раз, в пещере, когда я хотел тебя осрамить; второй — на берегу, когда ты купалась с Эойей; и третий — на Горе, когда радела с фиадами. А четвертый — не простишь. Для того-то я и убил, чтобы не могла простить.
— Зачем же пришел?
— Чтобы ты знала все и не лгала. Если не любишь, ненавидь, но не прощай, не лги!
Дио ответила не сразу, как будто опять глубоко задумалась.
— Нет, Таму, — прошептала, наконец, чуть слышно, — ты меня не разлюбишь. Если б разлюбил, не пришел бы.
— Не знаю. Может быть, и не пришел бы, — тоже как будто задумался он. — Но вот завтра уеду и уже никогда не вернусь. Был мертв и ожил; погибал и спасся, как пес сидел на цепи и цепь разорвал. Свободен, свободен, свободен! И, если бы снова надо было убить, убил бы снова…