Ногой придвинув мне один из стульев, Кленка сам опустился на постель так грузно, что она застонала под ним, будто собираясь развалиться.
— Садись.
— Позволь, я сперва открою окно. Здесь нечем дышать.
Он засмеялся, будто удачной шутке.
— Здорово я тут все провонял, да? Сижу взаперти уже третий день, и ты первый, кому довелось глотнуть этого воздушку — на пробу. Ну, открой, коли для тебя он чересчур крепок.
Одну за другой я подтянул обе шторы и распахнул окна. Солнечные лучи ликующими фанфарами трубили над Петршинским холмом, заливая светом Страговский сад. На какой-то миг солнце ослепило меня, и Кленке тоже пришлось прикрыть глаза ладонями. Вместе со светом в комнату ворвался свежий воздух, благоухающий весной, словно девушка — любовью, ревностный и старательный, как усердный санитар. В окне воздух голубел и мерцал, — здесь, словно столкнувшись, перемешались два потока, — один — победоносно наступательный, другой — потерпевший поражение и обратившийся в бегство.
Кленка отнял ладони от глаз, белки у него налились кровью, взгляд был тяжел и неподвижен, как у пьяницы.
— Однако, — произнес он с удивлением. — С вонью шутки плохи, о господи! Вонь способна задушить певицу, разогнать благородных профессоров, погубить в зародыше молодую любовь.
Он натужно рассмеялся и закашлялся. Было заметно, что он слишком долго молчал и теперь должен говорить, пусть глупости, каждым словом будто стегая себя, как колючей проволокой.
— Ну приходило ли тебе на ум, что так может кончиться любовь?
— Кто сказал, что это конец? — попробовал я нащупать почву.
Он выкатил налитые кровью глаза, словно намереваясь броситься на меня с кулаками.
— Ну, а разве не конец? — кричал он. — Разве я могу пойти к ней объясняться с этакой вот рожей?
Он коснулся рукою тех мест, где подсыхали царапины.
— Только затаиться и молчать, подтверждая свою вину, — ничего другого мне не остается.
Я вижу, что он взволнован, рискованно дразнить его дальше, тем не менее я не могу удержаться и говорю:
— Опасно сидеть меж двух стульев.
Сплетение жил у него на лбу набухает, подойдя ко мне вплотную, он трясет меня за плечо:
— Кто же это сидел на двух стульях, а, полоумный? Я ль виноват, что Божена спятила и забрала себе в голову, будто я рожден для нее? Наверное, я виноват тем, что медлил, может, тем, что тут же, сразу, не дал достаточно грубо ей понять, что она ошибается. Мне было жалко ее — вот и все, а теперь я заплатил за эту жалость с лихвой.
Отпустив меня, он начинает расхаживать по комнате, роняя стулья и не замечая, как они падают.