Самое трудное для меня — это удержать мои воспоминания в узде. Я разворошил их муравьиную кучу, и теперь она в тревоге. Воспоминания обступают меня со всех сторон и наперебой домогаются быть услышанными: одни нежно ластятся, другие нагло лезут, прогоняя прочих со своего пути, однако самыми настойчивыми оказываются как раз те, что собрались в сторонке и лишь наблюдают — напряженно, молча и пристально. Кыш, голубчики. До каждого дойдет черед. Коли я уж решился быть самому себе судьей, то обязан взвесить вашу значимость. Я не позволю себя отвлечь ни вашим крикам, ни брошенным взглядам. Всех расположу по старшинству и важности. При тщательном подведении баланса даже последовательность статей прихода и расхода играет определенную роль. Поэтому всем вам будет отведено свое место, своя музыкальная партия и время выступления, а некоторые из вас составят хор, поющий за сценой.
О поре, предшествующей поступлению в школу, мне остается добавить совсем немного. Я кружу вокруг нее, исследуя снова и снова, но ничего интересного, достойного внимания, мне уловить не удается.
Очевидно, тогда меня не подпускали даже к детям и матушка самолично водила меня гулять. Ах да, где-то там проглядывает желтый свет песчаных троп, на которых я леплю из песка куличи. Ни единого лица не объявляется больше в рамке этой самой тусклой из картин, сохранившихся в моей памяти. Наверняка мы отыскивали наиболее укромные уголки и лавочки, где не было детей и где никто не мог обеспокоить мою матушку, обожавшую уединение.
Из этого-то затишья, которое призвано было изгладить всяческие воспоминания о происшествии с крысой, я и попал в школу.
Мне пришлось там не лучше, чем христианину, выброшенному на арену, где рев хищников и людей сливался воедино. Нарядный карапуз, которого все пугало и который из-за малейшего пустяка распускал нюни, я, разумеется, тут же, с первых же дней сделался мишенью злонамеренных проделок моих однокашников. По-моему, не проходило дня, чтоб я вернулся из школы без слез и не просил маменьку, чтоб она меня туда никогда больше не посылала. Маменька, напуганная ужасом, который рождала во мне школа, обратилась к отцу, умоляя хотя бы на первые два года нанять для меня домашнего учителя. Но в этом вопросе отец впервые оказался совершенно непреклонен.
Бывший жижковский подросток не в состоянии был признать, что он породил такого недотрогу. Я думаю, в душе он винил мать за слишком нежное воспитание, которое она мне давала, но не отваживался ей об этом сказать. Руководствуясь немудреным своим чувством и своей примитивной, но твердой моралью, он вполне справедливо полагал, что ежели человек намерен успешно противостоять жизни, он сразу должен знакомиться с нею — так же и теми способами, что и все остальные. Но даже в этом случае опасаясь дать маменьке решительный отпор и поставить под угрозу свои тонкие, как паутина, и сложные отношения с ней, вызвав разлад и разрыв, он взял меня с собой в канцелярию и принялся уговаривать.