Голова сползла с сумки, которую он под нее сунул, храпит, выпятив горло и раскрыв рот, и от каждого всхрапа шевелятся пожелтевшие грязные усы. Не поймешь, сколько ему лет, мужчина он или старик. Лицо налилось кровью от неудобного положения и от пьянства, потому что возле сумки валяется пустая бутылка, а над мужиком, кроме запаха грязи, подымается едкий перегар алкоголя, впитанного телом. Отребье, подонок, комок грязи, который еще болтается по свету, потому что и жизнь порой любит извращенные страсти и жестокие шутки.
Ну, Рудольф Нольч, вот уж что не должно было попасться вам на пути в этот прекрасный послеобеденный час, если только в этом не заключен некий смысл, если это не должно стать точкой, завершающей все, что произошло с тобой за минуту до этого и происходит сейчас. А смысл, видимо, тот, что всем нам определены какие-то границы, которые мы не можем переступить. Стоп. Сейчас ты должен был бы повернуться и уйти. В нескольких шагах от спящего тропинка уходит в заросли молодняка и исчезает. И прогулка затянулась настолько, что разумнее всего подумать о возвращении. Да, о возвращении. Потому что разумные люди никогда не пускаются в путь, не подумав.
Но бургомистра что-то влечет, он разглядывает дольше, чем этого требует убогий вид человеческого обломка, нашедшего здесь приют и выпившего глоток забвения, который уносит его сейчас против течения времени и действительности в те дни, когда он был еще человеком. Взгляд бургомистра задерживается на загоревшем и потемневшем от грязи выпяченном горле, где под кожей заметны набухшие кровью жилы. Выброшенный человеческий обломок, ничего больше. Бесполезный и будящий отвращение, когда валяется где-нибудь в углу или тащится по дороге, гонимый бесцельным ветром инстинкта, побуждающего идти и жить, пока не свалишься.
Пропащий, никому не нужный и ни на что не годный. Бесполезнее жука, ползущего в траве, а кто знает, сколько он их затоптал во время своего бесцельного блуждания. А что, если смысл его жизни заключен именно в его смерти? Может быть, несчастье сделало его таким, направив как раз к этой цели, и все пути, по которым он брел, неотвратимо вели его именно к этому месту и к этой встрече? Зачем он был положен поперек тропинки, как перекладина через просеку в панских лесах, именно в ту минуту, когда ты почувствовал, что мог бы жить, как другие люди? Не был ли это порыв предчувствия и не является ли это его воплощением? Он усмехается. Кто ты такой, чтобы тебе посылались знамения, как пророку в пустыне? Этот порыв насмешки и здравого смысла быстро проходит, и Рудольф Нольч снова скользит по спирали в глубины, которые таились в нем годами.