Но если б девчонка исчезла, одной мукой стало бы меньше. Мать он больше пальцем не тронет, охоту к этому у него навсегда отбил долгополый поп, будь он проклят, а работать она обязана, одна ли живет, с ним ли, тут уж ничего не изменишь. Так ей на роду написано — в такой уж постели она родилась.
А девчонка пускай убирается из дому. Нет ей тут места, пускай ищет свой кусок еще где-нибудь, если не по какой другой причине, так потому, что ее молочная кожа слепит ему глаза, куда бы он ни повернулся. «Нажрался, как свинья», — говорят про него люди, но не такой уж он зверь, чтоб не знать, что можно, чего нельзя. Да только тяжело ему, и если есть где бог, он должен знать, до чего же трудно все это вынести, вытерпеть.
Вспомни хотя бы ту ночь, в июне, что ли, когда псы брехали по всей Бытни. Душная ночь была, душистая, тревожная, такая светлая от лунного сияния, что казалось, будто день на дворе. Полная луна стояла аккурат над самой богадельней, и свет ее лился в окна их комнаты, будто молоко из подойника; светящееся, блестящее, сверкающее молочное сияние, желтоватое от избытка сливок. Женщины спали: жена — измученная дневной работой, а девчонка — истомленная молодостью, которая глотает все слишком большими глотками. Нейтек не мог уснуть — сон все чаще бежит от него — и прислушивался к дыханию женщин, он ненавидел их, как только может ненавидеть бодрствующий спящего, и глядел, как этот белый поток растекается по горнице и, заполняя ее, пядь за пядью взбирается вверх по Божкиной постели, пока не заливает и ее. Девушка переносит свет спокойно, но потом, словно сопротивляясь назойливому возлюбленному, охнув, приподнимается, сбрасывает перину, слишком тяжелую для этой душной ночи, и в этом белом-пребелом свете, который вспыхивает еще ярче, отразившись от ее кожи, Нейтеку вдруг бросается в глаза ее нога, обнаженная до бедра, голая до плеча рука и грудь, выскользнувшая из выреза легкой сорочки. Божка снова погружается в глубокий сон, дыханье ее звенит в груди легким стоном. Огонь, пожирающий его поделки, никогда не являл Нейтеку ничего подобного тому, что сейчас показал этот холодный белый свет, и никакая печь не пылала таким жаром, каким заполыхала кровь при виде этого. Он пытается сопротивляться, зажмурился, но жар пробивается сквозь веки и прочно остается на сетчатке глаз. Если бы можно было лишь смотреть и благодарить луну за подаренное. Но эта сверкающая белизной красота тянется к нему и влечет его к себе. И луна тоже остановилась, и произошло нечто ужасное — лед и пламень столкнулись, пока Нейтек извивался на раскаленных простынях искушения, бег времени, промерзшего до самого дна, остановился, и мгновенье должно было длиться вечно.