— Пришел меня бить.
Отец Бружек густо покраснел.
— Вы сами в этом виноваты, — ответил он с трудом.
Квис тихо покачал головой, маска его лица сделала попытку хоть как-нибудь улыбнуться, и ответил:
— Теперь это не важно.
Отец Бружек и Божка оставили за собой открытыми обе двери. Поток чистого воздуха проникает в комнату и изгоняет душный и приторный запах айвы. Прибой ветра гудит в кронах деревьев, ночь гукает, как сова. Старец глубоко вздыхает, и его взгляд останавливается где-то над головами пришедших.
— Слышите? Уходит.
Он поднимает руку, в которой сжимал плод айвы, и медленно, с усилием раскрывает пальцы. Смятый плод со стуком падает на пол и закатывается за кушетку.
Квис закашлялся смехом.
— Ушла.
Поворачивается, словно хочет опять сесть в кресло, но тут колени у него подламываются. Он валится на пол и остается лежать, опираясь плечами и головой о кресло, движенье которого назад остановила стена. Божка вскрикнула, а отец Бружек делает шаг вперед, но девушка опережает его, она уже опомнилась и подскочила к Квису, присела, всунула руку ему за шею и положила его голову себе на колени.
— Что с вами? Болит что-нибудь? — всхлипывая, спрашивает она.
Квис не отвечает; лицо его меняется, морщины исчезают, словно их кто-то смывает до уже знакомой гладкости, не появляются только красные пятна на скулах.
Священник приседает возле Божки и спрашивает:
— Не желаете ли вы чего-нибудь?
Квис отрицательно качает головой.
— Жизни, — выговаривает он с трудом и продолжает отрывисто: — Но это было бы для меня слишком много. Я хотел иметь жизни всех и не вынес этого.
— Человек может иметь только то, что несет в себе самом, — говорит декан сурово.
В тьме глаз у Квиса засветилась усмешка, он пытается взглянуть на Божку и выдыхает:
— Кое-что я все же уношу с собой.
Его щеки вваливаются и натягиваются так, что выступают кости лица. Губы остаются приоткрытыми, клубящаяся тьма в глазах гаснет. В комнате глубокая тишина. Ветер на улице улегся, и священнику кажется, что он слышит чьи-то удаляющиеся шаги. Где-то залаяла собака, ее лай подхватили другие. Двенадцать звенящих птиц взлетают одна за другой с башни ратуши, кружат над бытеньскими крышами и пропадают в вечности. Час двенадцатый и нулевой. Тишина, углубляясь, становится невыносимой. Потом из дальней дали отзывается свисток паровоза.
Словно только теперь поняв, что случилось, Божка разражается пронзительными причитаниями деревенской девушки.
Это та самая минута, когда в доме Мохнов открыла глаза пани Катержина и маленький районный врач, который, хлопоча над ней, уже выбился из сил и чувствовал себя беспомощным, начал радостно потирать руки.