Опасения на этот счет были излишни, мне удавалось станцевать с ней едва ли не один разок за целый вечер, да и то когда она сама подходила ко мне.
— Ты отчего не танцуешь, Карличек?
— Мне не хочется, если я танцую не с тобой, Маркета.
— Значит, ты вообще не любишь танцевать?
— Ах нет, танцевать я люблю!
— А как же тогда понять тебя, Карличек?
С языка у меня готовы сорваться как раз те слова, которые я должен был бы произнести. Они как-то разрозненны, они пытаются сблизиться друг с другом, чтобы, соединившись, вступиться за меня, но тщетно. Поставьте человека в угол, и он из него никогда не выберется. Видно, такая уж у меня судьба, вечно стоять в стороне, беспомощно хмуриться и наблюдать, как другие радуются и берут у жизни все, чего захочется. Ах нет, стоящий в углу человек имеет свое преимущество: ему все видно, меж тем как иные болтаются, ослепленные самими собой и неразберихой, которую сами творят.
Возвращаемся ночными улицами, плывем от одного островка света к другому, Маркета с тетей сидят напротив меня, карета громыхает, колышется по неровной мостовой, подковы лошадей звонко выстукивают ритм парной упряжки, я почти счастлив. Маркета, склонив голову на плечо матери, вспоминает, кто и что ей сказал, кто из молодых слонов наступил ей на туфельку или стукнул по косточке.
— Ведь все они, маменька, как дети, — смеется она, — хоть и отрастили под носом усишки.
Я радуюсь тому, что она это говорит, считая всех детьми, ни один из молодых людей не опасен для меня.
— Они дети и есть, — рассудительно подтверждает сонная тетя. — Им и восемнадцати не исполнилось.
— Да ведь и мне не исполнилось, — улыбается Маркета.
— Любая девушка взрослее, чем столетний мужчина, потому что умнее его, — веско изрекает тетя.
— А Карлик — уже не ребенок? — спрашивает Маркета, и меня сотрясает некое с трудом подавляемое ликованье. Зачем ей знать это?
— Карлику скоро двадцать два. Ему и жениться можно.
— А ты знаешь, Карлик танцует лучше всех!
Тетя некоторое время молчит, будто пропустила замечанье Маркеты мимо ушей или задремала. Но потом произносит неожиданно сухо:
— Я тоже заметила. Где ты научился танцевать, Карлик?
Передо мной заколыхались широкие мускулистые руки служанок и работниц, которые крутили меня в вальсе даже со счетом на шесть. «Брать уроки танцев? Что за глупость! — орет моя компания. — Пошли на танцульки, вот где шпарят».
Прошлое нельзя засыпать, завалить песком, и нет такого надгробия, которое бы заглушило его голос.
Я называю еще одну городскую школу танцев, тоже одну из лучших, но тетя замечает: