— Идите и принесите то-то и то-то, да поживее!
Я спешу, не прекословлю, но некоторые сочинения столько раз издавались, что всегда найдется повод меня обругать.
— Я не об этом вас просил. Вечно вы напортачите.
Я не возражаю, хотя мог бы напомнить, что это дело приличествует исполнять ученику или складскому слуге-мальчишке, но иду и волоку новый тюк, который до хруста в суставах оттягивает мне руки.
Ежедневно, около четырех пополудни, тетя исчезает приблизительно на час. Идет за благословением в костел св. Климента или к Крестоносцам. Стоит ей выйти, как в дверях канцелярии появляется дядя и молча смотрит на кабину кассы.
Все это время главный не поднимает головы от бухгалтерской книги и трудится, не покладая рук. Нет, дяде не по душе набожность жены, на его взгляд, это уж слишком смахивает на ханжество. Сам дядя далеко не вольнодумец, но эти ежедневные визиты в костел представляются ему зряшной тратой времени, что господа бога может только прогневить. Старикам и старушкам этим заниматься еще куда ни шло, их работа не ждет. Я никогда не слышал, чтобы дядя упрекал свою жену за эти отлучки, он довольствовался только тем, что выходил, глядел и при этом, наверное, думал: «Опять ушла. И какая в том надобность?»
Я, однако, полагаю, что какие-то дела есть — и не так уж их мало, — о чем дядя понятия не имеет, и они наверняка вывели бы его из равновесия. Наверняка он не имеет представления, что его жена и главный бухгалтер Суйка — члены одной религиозной общины. Главбух осуществляет связь между общиной и тетей, тетя не может ходить на их сборища, об этом нечего и думать, так далеко терпение дяди не простирается. Если бы дядя почаще заглядывал в магазин, он мог бы застать их склоненными над кассой, в такие минуты оба напоминали бы ему исповедников, шепотом ведущих доверительный тихий разговор. Однако что это еще за тайны у служащего и супруги хозяина?
Любовью тут не пахнет, не пугайтесь, это не в их характере, да и возраст уже не тот. Главбух просто выманивает у тети денежки.
Ибо — к чему общине держать в своих рядах члена, который не участвует ни в его хлопотах, ни в религиозных собраниях? Должен ведь он хоть каким-то способом проявить свою деятельную набожность?
Иногда я со своего места вижу — хотя делаю вид, будто с головой ушел в свою работу, — как тетя подсовывает бухгалтеру конверт. Тот бросается к ее руке и осыпает ее поцелуями с такой пылкостью, будто готов проглотить, но тетя, подавляя довольную улыбку, возмущенно вырывает руку, — нечего устраивать спектакль на глазах у всего магазина, ведь все только притворяются, будто ни о чем представления не имеют. И этот мозгляк с головой недоноска, чья плешь старательно прикрыта последним клочком волос, склеенных помадой, возвращается на место и, приложив руку к сердцу, нацепляет на порозовевшее лицо восторженную улыбку и помаргивает увлажненными от слез глазами. О, нынче он — сама любезность, слащавые речи текут, будто патока, вызывая у остальных тошноту. Конверт следует за конвертом. На второй или на третий день главбух снова что-то подсовывает тете. Письменное подтверждение принятия даров и благодарность. Тетя желает знать, что ее деньги дошли до означенного места, она хочет за это иметь какое-нибудь зримое доказательство содеянного благодеяния. Как она поступает с этими расписками? Наверное, прячет в комод и, улучив минутку, радуется, на них глядя.