Я стою у дверей и вслушиваюсь; слышны шаги вошедших гостей, эхо пустынной лестницы жонглирует их голосами. Меня бьет озноб, но тут уж я не сваливаю вину на холод. Как быть — мучиться здесь или спуститься вниз? Ведь мое воображение нагромоздит кое-что похуже реальности. Ах ты трус! Отговорка, как вижу, у тебя всегда найдется.
Кто-то, видно, ошибся, и подымается все выше, сюда, ко мне на чердак. Что же это? Я впопыхах шарю в карманах, чиркаю спичкой и зажигаю огарок свечи, прилепленный на полочке умывальника. Стучат. У дверей — дядя. Жмурится по-совиному, даже этот слабый свет слепит ему глаза, потому что лестница, ведущая на чердак, не освещается.
— Что с тобой? — сердито набрасывается он на меня, освоившись. — Гости уже собираются. Ты мне нужен, а тебя все нет.
Я бормочу извинения, у меня-де разболелась голова, прилег на минутку и уснул. Затем я поспешно одеваюсь — дядя не успел даже повернуться, чтобы уйти. «Ну вот, теперь ты сам видишь, этого не избежать, — уговариваю я себя, обрадованный тем, что не по собственной воле принял решение, — просто ты служишь, и раз приказано — нужно подчиняться».
Я завершаю свой туалет при свете огарка, а потом, отковырнув огарок с полочки, освещаю себе дорогу — несколько шагов по темным ступенькам, опасаясь, как бы где-нибудь не прислониться и не испачкаться. Весь путь в душе моей не смолкает возбужденный разговор, и вот я с горящей свечой — у дверей дядиной квартиры. Служанка встречает меня гоготом:
— Иисусе Христе, хозяин молодой, да ведь у нас не представляют «Мельника и его дитя».
Она наряжена горничной, и в белом фартучке, наколке и черном платье выглядит вполне привлекательной, я чувствую, что пристыжен и задет ее смехом. Так бы и швырнул ей горящей свечой в смеющуюся физиономию. Разбрызгивая расплавленный парафин, я быстро тушу огарок, прижимаю пальцем фитилек, еще обжигающе-горячий, и в полном смятении сую свечу в карман сюртука. Так, в полуобморочном, невменяемом состоянии, обуреваемый кипевшими во мне злобой и бешенством, я попал на маскарад торжественного вечера.
Салон, куда со всей квартиры снесли все, на чем можно удобно сидеть, превращен в музыкальный салон. Распахнутые двустворчатые двери ведут прямо в столовую, которая теперь непривычно ярко освещена и где посредине стола уже расставили холодные закуски. Над разноцветным хаосом блюд несчетными гранями поблескивают хрустальные вазы и раскачиваются на длинных стебельках хрупкие махровые розовые гвоздики, опушенные перышками веточек аспарагуса. У другого стола, накрытого возле горки, гостей ожидали напитки. Тут кипел высокий тульский, до блеска начищенный самовар; казалось даже, что он возносится над венцом голубого спиртового пламени, словно воздушный шар, приготовленный к взлету. Его обслуживала дядина кухарка, та самая черно-белая горничная, которая открывала мне двери. На противоположном конце стола с достоинством первосвященника прохаживался нанятый ради такого случая лакей, облаченный в темный облегающий фрак; он в белых перчатках священнодействует над бокалами, куда наливает вино. Дядя редко созывал гостей, но, как видно с первого взгляда, если делал это — то на широкую ногу. Угощение в полном смысле слова соответствовало принципу — в издательстве господина Куклы не может быть выпущено ничего посредственного. В этой парадной торжественности я видел уязвляющий жест — сегодня скупец демонстрировал цену денег перед теми, кто, никогда не имея их в достатке, еще и легкомысленно сорит ими. Он словно доказывал всем: вот вы браните меня, будто я разбогател, обкрадывая вас. Убедитесь, по крайней мере, что это того стоило.