Большая часть русских офицеров называла себя «социалистами — революционерами», и действительно, партия эсеров откровенно пыжилась, как лягушка из басни, полная уверенности в победе на выборах в будущее Учредительное собрание. О большевизме, одно название которого раздражало людей в эполетах, я знал еще очень мало. Июльское восстание в Петрограде показало его силу. Мне, как и всем, постоянно задавали один вопрос: за или против большевизма? За или против Учредительного собрания? По привычке я отвечал с неблагоразумной искренностью: русская революция не может ограничиться изменением политического строя; она есть, она должна быть социальной. Крестьяне должны взять землю, и возьмут ее у помещиков, разгорится жакерия или нет, будет ли на то получено разрешение Учредительного собрания или нет; рабочие национализируют или, по крайней мере, возьмут под контроль крупную промышленность и банки. Не для того они скинули Романовых, чтобы, бессильные как прежде, вернуться в цеха и способствовать дальнейшему обогащению оружейных фабрикантов… Для меня это было совершенно очевидно, но очень скоро я понял, что, даже ограничиваясь высказываниями в отдельных беседах, я сильно рисковал заполучить неприятности от французских властей. Эти неприятности ощутимо близились. Сам того не подозревая, я оказался сторонником «линии Ленина». Самым странным во всем этом было негодование «социалистов — революционеров», когда им напоминали о том, что основное программное положение их партии требовало национализации земли, немедленной и безвозмездной экспроприации крупных землевладений, ликвидации поместной аристократии. «Но ведь идет война! Сначала надо победить!» — восклицали они. Ответить им было просто: именно самодержавие привело империю к поражению и оккупации противником; и консервативная республика, не желающая знать нужд народа, будет лишь причиной дальнейших бедствий вплоть до очередного социального кризиса, и тогда она пойдет ко дну под натиском непредвиденных событий.
Я работал в типографии на бульваре Пор — Руаяль и много общался с парижскими рабочими. Казалось, их тоже раздражал неожиданный оборот, который приняла русская революция. Сначала они радостно приветствовали ее, затем ими овладела мысль, что волнения и «максималистские», как они говорили, требования ослабят русскую армию. Я слышал, как специально для меня говорилось: «Большевики — сволочи, продавшиеся Германии» и «все русские подлецы». Меня чуть не избили в бистро за то, что я развернул русскую газету. Я говорил себе, что этот народ уже пролил немало крови, и нельзя требовать от него спокойных рассуждений, а тем более братского понимания устремлений другого далекого народа, также проливавшего кровь и вконец измотанного. В такой атмосфере не был удивителен приход к власти старого Клемансо, который, впрочем, не изображал из себя реакционера. Легенда о его юности, его роли в деле Дрейфуса, каламбурах, которые приводили к падению министерств, кампаниях против колониальных войн, симпатии, которую он выказывал анархистам во время покушений Равашоля и Эмиля Анри, придавала ему некий ореол, затмевающий память о крови рабочих, пролитой в то время, когда он был премьер — министром. Он изображал скорее якобинца, чем буржуа. И, действительно, это была большая удача для французской буржуазии — найти в час кризиса такого упорного и энергичного старика. Мы ненавидели его и одновременно им восхищались.