Из большевистских руководителей я увидел в тот раз в Москве лишь Авеля Енукизде, секретаря Президиума ВЦИК. Это был рыжий грузин с квадратным лицом, озаренным голубыми глазами, дородный, с благородной осанкой чистокровного горца. Он был приветлив, насмешлив, реалистичен, как и петроградские большевики. «Наша бюрократия действительно притча во языцех! Я думаю, Петроград здоровее. Советую вам даже обосноваться в нем, если тамошние опасности вас не слишком пугают… Здесь у нас смешались все недостатки старой и новой России. Петроград — это передовая, фронт». Говоря о консервах и хлебе, я спросил его: «Как вы думаете, мы продержимся? Я здесь словно инопланетянин, и временами у меня бывает ощущение, что революция в агонии». Он расхохотался: «Это оттого, что вы нас не знаете. Мы бесконечно сильнее, чем кажемся».
В Петрограде Горький предложил мне работать совместно над изданием «Всемирной литературы», но я встретил там лишь стареющих или озлобленных литераторов, пытающихся уйти от действительности, переводя Боккаччо, Кнута Гамсуна и Бальзака. Мой выбор был сделан, я не против большевиков и не нейтрален по отношению к ним, я буду с ними, но сохраню свою свободу, не отрекусь от способности мыслить критически. Мне были вполне доступны руководящие посты, но я решил по возможности избегать деятельности, связанной с применением власти: другие находили в этом такое удовольствие, что мне показалось позволительным это очевидно ошибочное решение. Я буду с большевиками, потому что они упорно, не унывая, с замечательным рвением и обдуманной страстностью делают все, что необходимо; потому что лишь они могут сделать это, взяв на себя ответственность за любые начинания и проявляя удивительную силу духа. Конечно, в отношении многих важнейших принципов они ошибались в своей нетерпимости, вере в огосударствление, стремлении к централизации и административным мерам. Но противопоставить их ошибкам свободу духа и дух свободы можно было, лишь находясь среди них. В конечном счете, вся скверна, возможно, была вынуждена гражданской войной, блокадой, голодом, и, если нам удастся выжить, выздоровление придет само. Я вспоминаю, что писал в одном из первых писем из России о своем «твердом решении не делать карьеру в революции и, когда минует смертельная опасность, быть с теми, кто будет бороться с внутренней скверной нового режима»…
Я был сотрудником «Северной Коммуны», органа Петроградского совета, инструктором клубов народного просвещения, инспектором — организатором школ II района, читал лекции петроградским милиционерам и т. д. Людей не хватало, меня завалили работой. Все это позволяло кое — как перебиваться изо дня в день в этом странно организованном хаосе; большего мне было и не надо. Милиционеры, которым я преподавал по вечерам историю и основы «политических наук» — «политграмоту», как тогда говорили, — сразу после занятий вручали мне ломоть черного хлеба и селедку. Довольные возможностью без конца задавать вопросы, они провожали меня до дома по темному городу, чтобы у меня не украли драгоценный пакетик; однажды перед зданием Оперы мы споткнулись о скелет лошади, занесенный снегом. В Москве (март 1919 года) был создан III Интернационал, председателем Исполкома которого по предложению Ленина был назначен Зиновьев. У нового Исполкома еще не было ни штатов, ни канцелярий. Зиновьев поручил мне организацию его служб, хотя я и не был членом партии. Слишком мало зная о жизни в России, мне не хотелось браться одному за такую задачу. Через несколько дней Зиновьев сказал: «Я нашел замечательного человека, с которым вы прекрасно сработаетесь»; он оказался прав. Так я познакомился с Владимиром Осиповичем Мазиным, который незадолго до этого, движимый теми же побуждениями, что и я, вступил в партию.