В гимназические годы мы пережили Японскую войну. Осталась она в памяти манифестациями по городу, экстренными выпусками телеграмм, ужасом Цусимы, вагоном с иконами Куропаткина и, затем, успехом Витте в Портсмуте. Охватившее потом всю страну «движение» коснулось и нашей гимназии. Чего она требовала — не помню, знаю только, что все осталось на своем месте. Разве вот Владимир Иванович Теплых подал заявление об уходе с места инспектора гимназии. «Я понял тогда, — говорил он Лихоносову и мне много лет спустя, — что мне не удержать вас от стихийного движения. Я впервые почувствовал в это время, что у меня заболело сердце».
Экзамены на аттестат зрелости, конечно, были и страшны, и трудны. Но в них была и своя прелесть. Все обычные дела и интересы отошли на задний план. Вся воля и желание направлены были к одной цели — выдержать. Каждый вечер небольшой группою гуляли мы по нашему чудесному кладбищу. В городской сад не шлось, там было слишком «рассеянно» и шумно для нашего сосредоточенного состояния. А на кладбище так чудесно сплеталось «все похоронено и все впереди». По-существу, это было наше последнее «вместе». Мы чувствовали и знали это, и не могли, радуясь, не грустить. С дипломами в руках класс собрался в последний раз на площадке городского сада, на полукружии скамей перед верандою клуба. Пошумел, пошутил и разошелся уже навсегда.
Глава седьмая. УНИВЕРСИТЕТ (1905–1911)
«Вступив в университет, я был поражен его страшною запустелостью.
Или вымысел, или ложь было все, что там и сям, в исторических или художественных воспоминаниях, записано об университетах прежние десятилетия их существования, или, действительно, университеты неимоверно пали с тех пор.
Они пали не в смысле людности, они пали в том главном смысле, что к ним не приносилось больше никакой жажды знания, и если на что-нибудь отвечали, то, во всяком случае, не на вопрос, не на любопытство ума».
В.В.Розанов
Обычно о годах университетской жизни пишут много, и пишут восторженно. В моей душе нет ни тепла к этим годам, ни даже грусти о них. Пусто. Они не порадовали меня ничем: ни дружбою, ни яркими встречами и впечатлениями, ни даже покойною академическою обстановкой работы. Жизнь моя шла помимо университета. Здесь были только учеба и сдача множества зачетов, коллоквиумов, экзаменов. Было много беспокойства, чтобы не упустить то или другое, записаться в ту или иную группу работы и притом успеть сделать это до какой-нибудь новой очередной забастовки в университете. К тому же, желания бастовать у меня лично никогда не было. Но я решил раз и навсегда для себя, что лишенный «чувства революционера», я не смею противиться массе: глас народа — глас Божий, поэтому лишь только я узнавал, что от и до в университет ходить нельзя, я и не ходил, а если срок бывал большой, то уезжал к себе домой в Острогожск. Все это вместе взятое — и политика в учебе, и учебная суета — сделали мне университет неприятным. И это чувство я перенес на товарищей по курсу и преподавательский персонал. За пять лет пребывания в университете все мои отношения с товарищами ограничились интересами аудитории, и за все пять лет я ни разу не подошел ни к одному профессору и не попытался завязывать каких-либо деловых отношений. Притом я вовсе не был озлоблен. И прекрасно шел. Я ни разу не провалился ни на одном проверочном испытании и сумел окончить университет в неполные пять лет. Несомненно также и то, что на мое восприятие университета влияло и «студенческое бытие». Жизнь по дешевым комнатам, с обедами в студенческих столовых, а главное, одиночество студента-провинциала, без знакомых и близких в большом городе. К тому же я никогда ни в каких землячествах не состоял, пива не пил, в биллиард не играл, словом, у студента не было ничего студенческого. Это и было пря-рой причиной душевного разлада этих пяти лет.