Демонстрируя уникальное желание повиноваться, японцы одновременно лишались всяких механизмов защиты против идей своих лидеров, которые убедили себя и других японцев в том, что крепость «японского духа» способна компенсировать недостаток ресурсов, экономическую, научно-техническую и военную отсталость.
Ксенофобский потенциал японского общества был крайне велик. После катастрофического землетрясения 1923 г. по Токио распространились слухи, что корейские и китайские рабочие планируют свержение императора, отравляют воду в колодцах, и тогда по городу прокатились погромы, в результате которых было убито несколько тысяч корейцев и китайцев. Поскольку погромы были стихийными, непосредственно не направляемыми государством, это свидетельствует о высочайшем уровне ксенофобии в тогдашнем японском обществе.
Японцы осознавали себя как «уникальную» нацию, предназначением которой является избавление Азии от колониального господства «белого человека». В Азии, где процветает «гармония», понимаемая как иерархия наций и стран, в которой Японии принадлежит ведущая роль, Япония не планировала ни уничтожения азиатских наций, ни создания концентрационных лагерей. Тем не менее, расчет на азиатскую «гармонию» оказался неверным: у «азиатов» отсутствовала «азиатская» идентичность, лидеры национально-освободительных движений воспринимали с подозрением идею иерархии, столь понятную самим японцам, местные крестьяне не желали добровольно делиться с японской армией своим добром и считали японцев оккупантами. Попытки японцев ввести свои «цивилизованные» порядки воспринимались как разрушение традиционных устоев жизни, не скрываемое ими чувство собственного превосходства вело к росту озлобления. Отношение к не-японцам как к неодушевленным предметам приводило к эскалации насилия и повсеместному возникновению движений сопротивления. Выражение «неодушевленный предмет» не является авторской метафорой. В текстах того времени содержатся буквальные утверждения, что враг является «предметом» (буттай). Такой способ дегуманизации противника объясняет многие из тех зверств, которые были совершены японцами по отношению к иностранцам.
В заметках с фронта журналистка говорила о том, что вид мертвых японцев вызывал у нее горячее сочувствие. Увидев же труп китайского солдата, «я почувствовала лишь холодное безучастие. Мое отношение к трупу китайского солдата было полностью отстраненным. Я подумала о том, что моя холодность вызвана незнанием китайцев, а потому и человеческий труп казался мне просто предметом» (цит. по: Канаи Кэко 2006, т. 3: 113–114).