знала только одно потенциальное «ограничение»: как бы не забить совсем! И это — мать? Или хотя бы — человек? (ныне иные анти-матери в России идут дальше — выбрасывая своих — лишь биологически своих — детей — воистину уже свою собственность, а не своих детей — с балконов). Но самым страшным в воспитании детей были даже не физические наказания и побои, а разговоры и в целом общее отношение взрослых, которые совсем, буквально ни в чём не стеснялись присутствия детей. И если розги ожесточали детские сердца, то гнусные поступки и разговоры, свидетелями которых были дети, огрубляли, отупляли, омертвляли, обездушивали, развращали их, буквально убивали их живые, детские, человеческие души. Разговоры обычно вращались или около средств наживы и сопряжённых с нею разнообразнейших форм объегоривания, жестокого и бездушного, подлого обмана, или около половых пороков родных и соседей. Взрослые без стеснения выворачивали при детях интимную подкладку отношений! Детские разговоры в этих случаях вращались вокруг тех же тем — да и откуда при такой обстановке было взяться другим-то темам? И стоит ли потом удивляться развернувшейся во «взрослой жизни» (или даже смерти-умирании?) человеческой бездушности, забитости, жестокости, пошлости, тупости, бесчеловечности и т. д. и т. п.? Разумеется, в семейном воспитании присутствовал и религиозный момент, но он был сведён до простой и вполне пустой обрядности: «Колени подгибались, лбы стукались об пол, но сердца оставались немы» (с. 40). И далее: «Я знал очень много молитв, отчётливо произносил их в урочные часы, молился и стоя и на коленях, но не чувствовал себя ни умилённым, ни умиротворённым» (с. 80). В доме царило пренебрежительное и даже презрительное отношение к священникам (попам), которые находились целиком под властью богатых помещиков и управлялись и буквально помыкались ими. Церковь была крепостной, и попы тоже были теми же крепостными — их содержали лишь для обслуживания, сохранения и укрепления этого самого крепостного общества и крепостничества — для недопущения мятежа рабов. Режим и даже для детей в семье Затрапезных был воистину крепостным! Дети постоянно голодали: завтрака вообще не было, обед же представлял собой одну экономию в интересах «завтрашнего дня», ужин был повторением обеда. Детям запрещалось бегать, шуметь, резвиться — то есть, собственно, им запрещалось быть детьми, жить в детстве! Им не разрешалось общаться с крестьянскими детьми, они были оторваны от природы, не знали в доме никакой живности (кроме кота!), разве что в солёном или варёном виде (не о коте!). А главное — они не знали человеческой очеловечивающей душевно-духовной ласки ни материнской, ни отцовской, ни друг к другу, поскольку в детской среде царила обстановка доносительства, стравленности и затравленности, забитости, запуганности и подозрительности, зависти, боязни друг друга и особенно взрослых. Увы, дети пороки общественной системы впитывают очень быстро и «естественно» — и в качестве личной и общественной жизненной нормы. Потому-то Щедрин и утверждал, что нет жребия более тяжёлого, чем детский! Дети не знают жизни, не понимают всех тех экспериментов, которые над ними ставятся (сегодня — это эксперименты на живых детях, родителях, на их и наших душах — типа ЕГЭ и др.), легко подчиняются взрослым и подавляются, морально-духовно затаптываются ими, зачастую даже сами охотно идут навстречу своим злосчастиям, просто будучи ещё лишёнными возможности — в силу опыта и возраста — самой даже возможности ведать и понимать! Потому ведь и «не ведают, что творят», товарищ Учитель Иисус!! С.-Щедрин излагает в книге свою концепцию воспитания, главное в которой —