Новый год мы встречаем в глухом, серебристом от снега лесу. Каждый раз, выходя из палатки, я долгое время стою ошеломлённая: какая беспечная, удивительная красота! Эти ветки, бегущие вверх увертливыми горностаями, эти белые снежные розы на кончиках еловых лап, эти искрящиеся на солнце ледяные, лучистые звезды из свежих, только что присевших снежинок! Всё такое глубокое, мягкое, тихое, как предутренний сон. Никогда не поверишь, что где-то рядом, в пяти километрах, война.
В такой день не думаешь о себе, хочется знать одно: далеко ли ещё до победы?
В медсанбате нет раненых, поэтому праздник вдвойне. Ни рёва машин, набирающих на выезде с территории скорость, ни стонов «тяжёлых», ни суеты вокруг операционно-перевязочного блока, ни пыхтения автоклавов, ни громкого голоса Александра Степановича, ни грубых окриков Марчика. Можно выспаться, привести одежду в порядок, начистить до блеска сапоги. Ровно в двенадцать мы будем танцевать.
Я только что приехала из Москвы и бегаю из палатки в палатку, зараженная общим весельем, поздравляю всех с наступающим Новым годом. Мне каждому хочется сделать что-то приятное, сказать тёплое слово. Даже Марчику. Я подхожу к нему и ещё издали улыбаюсь:
- Фёдор Васильевич, это вам от меня. Из Москвы. - И я протягиваю ему пачку «Казбека».
Марчик долго глядит на меня в упор.
Ему, видимо, трудно понять, что я с ним могу быть вежливой, внимательной к его слабостям. Это его потрясает. Нетвёрдой, дрожащей рукой он берёт у меня «Казбек», распечатывает, с наслаждением вдыхает запах хорошего табака. Это его любимые папиросы.
- Гм... Очень приятно! Спасибо, - растерянно бормочет лейтенант.
Его красное, чисто выбритое, напудренное лицо с подбритыми бровями ещё гуще краснеет. Он даже не успевает сделать мне свое обычное замечание: «Я вам не Фёдор Васильевич, а товарищ лейтенант», - как я уже убегаю. Мне так много ещё нужно сделать всяческих дел, написать поздравления, навертеть настоящего мороженого, «напечь» леденцов, что на помощь себе я немедленно призываю Марьяну.
- Вот тебе сахар, вот тебе кружка, переверни её и капай, когда сахар начнет гореть!
Марьяна усаживается возле раскаленной печки, прижимает кусок рафинада к малиново-красной трубе. Запах жжёного сахара сразу чем-то напоминает далёкую степь, детство, отца, такую же новогоднюю ёлку. Мать нам часто «пекла» на праздниках леденцы.
Обжигаясь и дуя на пальцы, Марьяна хохочет: ей нравится эта работа. Скоро всё дно кружки в горелых, коричневых каплях. Они очень горячие, эти сладкие шарики коричневого цвета, и обжигают язык и пальцы, но каждому хочется попробовать, действительно ли это так прекрасно, как мы рассказываем, или нет. И важно кивают головами: «Да, да! Есть можно. Постой, постой, я что-то не распробовал. Дай ещё!»