– Сено-солома? – спросил плотный рукастый дядька в новой офицерской полушинели без погон, без прочих знаков отличия, легкомысленно расстёгнутой на груди, и в выглядывающей из-под неё поддёвке, перепоясанной узеньким ремешком. Обут он был в ярко-жёлтые, издевательского цвета ботинки с подошвою немыслимой толщины.
«Барин, – подумал, глядя на него, Степан Дмитриевич. – Кустодиевская фактура. Такого б в Охотный ряд, самое бы ему там место. Что там говорил Дымобыков? „Дядька тёртый, из чулымских разбойников“. Может, и из разбойников, но по повадкам всё равно барин. Фамилия вот только не барская – Хохотуев. Актёрская какая-то, скоморошья, под цвет его ботинок фамилия».
– Мох, чтобы моим скульптурам помягче было.
– Знаю, знаю, наслышан уже, – кивнул мастеру «гражданский завхоз», посланный начальством встречать, поселять и обихаживать почётного гостя. – Мне Тимофей Васильевич о тебе всё рассказал. Рза, надо же! Из белочехов? – неожиданно спросил Хохотуев.
– Почему? Из мордвы мы.
– Из мордвы вы… Надо же. А чего подался на севера́?
– Я на юге уже пожил, вот решил сменить юг на север. Правда, здесь у вас тоже юг. – Степан Дмитриевич вытер ладонью лоб и символически стряхнул себе по́д ноги невидимые атомы пота. – Почти Аргентина.
– Юг не юг, а живём, слава радио, – хорошо, не хуже других живём. – Хохотуев дал подзатыльника молодому рядовому НКВД, выданному ему в помощники; у того, пока он сгружал, едва не вывалилась из рук скульптура, пусть обёрнутая в мох и рогожку, но наверняка ценная, раз руками сталинского лауреата сделанная. – Севера́… Девять месяцев зима, остальное – лето. Сгружай бережно, как своё, – учил «барин» запарившегося рядового. – Сам потом рассказывать будешь детям своим, как выгружал выдающиеся шедевры искусства лауреата сталинской премии товарища Зры.
– Рзы, – поправил помощник на всякий случай.
Он был парень передовой, вершины социалистического искусства знал с необязательного кружка, который посещал до войны, состоя в ячейке Осоавиахима.
– Рзы, – согласился Хохотуев, не прекословя. – Это у меня с молодости. Мцыри – цмыри, коридор – колидор. Ухо слышит, а язык переврёт. Сразу после контузии. В речку с моста нырнул. А был лесосплав. Я о плот головой. Зато числа любые складываю в уме – даже трёхзначные. Тоже после контузии. Не той, другой, когда меня медицинская лошадь копытом стукнула. Это после второго срока. Назови два любых числа, я сложу, – предложил он Степану Дмитриевичу.
– В другой раз, – ответил ему художник. – Ничего сейчас на ум не идёт с дороги. Тимофей Васильевич говорил про мрамор.