– Старшина Ведерников, говоришь? Так вот пусть старшина Ведерников пойдёт туда, хер знает куда, и приведёт ко мне этого туземца живым или мёртвым. А то мы – марксизм-ленинизм, а они у себя, вашу мать, шаманизм-оленизм разводят?
Телячелов на мысленных счётах отщёлкнул очередную костяшку («Так-так, марксизм-ленинизм разводим. Как кроликов, что ли?») и внимательно посмотрел на лица представителей органов безопасности – заметили они или нет эту явную языковую диверсию. Те вроде бы не заметили, во всяком случае не подали виду.
– Что за народ поганый, – недовольно продолжал Дымобыков, – мы включили их в большой план по переделке человека из мелкого собственника в хозяина земли, а они приросли жопой к куче оленьего говна и из неё не вылазят. Это не я, это Владимир Ильич Ленин сказал, – на всякий случай уточнил комдивизии.
Оба капитана кивнули, а Медведев сказал в ответ – как бы в шутку, а быть может, не в шутку:
– Правильные слова говорите, товарищ генерал-лейтенант. И спасибо вам, товарищ генерал, за совет. Коль не вы б, штаны мои до сих пор не высохли бы. А зеркало вы зря пожалели. Кстати, зачем в карауле зеркало? Они что у вас, бреются на посту, караульные ваши? – И, не дожидаясь ответа от генерала, приказал своим верным соколам: – Дерево пилите и – в Управление. Как вещественное доказательство подготовки антисоветского мятежа на Северном Ямале. И нет ли тут руки германской разведки? Нюхом чую, что есть.
«Вот, Ванюта, – говорил сам с собой Степан Дмитриевич. – Взрослый человек, а дитя дитём. Все они, ненцы, дети. Больше бы таких на земле. Правое для них – это правое, белое для них – это белое, злое – злое. И помогать бы им, вот таким, ну а чем сегодня поможешь? Я для него русский шаман, способный оживить дерево. Да, могу, – посмотрел он на свои руки; в трещины на ладонях въелась старая рабочая пыль, которую если уже кто и отмоет, так только ангелы или черти по другую сторону жизни. – Яля пя, светлая лиственница… – улыбнулся он, вспомнив глаза Ванюты: как тот глядел, зрачок погрузив в зрачок, словно отыскивая в зрачке Степана отражение священного озера, из которого растёт и не может вырасти светлое дерево, яля пя, потому что год несчастливый, чёрный, военный год. – Сказку мне ещё рассказал, – припомнил он Ванютину сказку, – почему мох в тундре бывает красный. Это от крови детей, не напоивших мать, когда та болела, и мать превратилась в кукушку и улетела. Дети за ней бежали, звали назад, стоптали все ноги в кровь, но мать не вернулась. Я-то своим взрослым умом понимаю, – рассуждал Рза, – что кукушка – это аллегория смерти, что