— А ведь ты прав, дорогой. Такова и есть разница между нами. Я восхищаюсь праведными халифами, воинами Аллаха, шахидами, я хочу им подражать. Я — воин, а ислам — религия воинов, религия настоящих мужчин, поэтому я мусульманин. Для меня быть мусульманином, значит быть самим собой. Но ведь и ты прирождённый воин, я же видел, как ты сражаешься. Но твой идеал в том, чтобы бесконечно колупаться в своём сердце и в сердцах других. Твоя вера требует от тебя, чтобы ты перестал быть самим собой. Никогда этого не пойму и никогда этого не приму.
— Измаил, я ни слова не сказал о содержании христианства и о том, почему я считаю свою веру лучше твоей…
— Правильно, дорогой, не надо так рисковать, могу и голыми руками придушить.
— Не сомневаюсь, что попытаешься, и не хочу без дела злить такого героя. Просто говорю: тебе непонятна моя вера просто потому, что ты о ней ничего не знаешь. Я не считаю, что ислам — это истина, но сейчас не стану с этим спорить. Одно хотел сказать: даже если ислам — истина, газават — ошибка. Мечом веру не утвердить. Пусть бы ты остался при своём, а я — при своём. Неужели так нужна война между нами?
— Если газават — ошибка, тогда ислам — тоже ошибка, а этого я не могу допустить. Неужели не понимаешь?
— Боюсь, что понимаю. Тогда значит — война вплоть до приведения одной из сторон к полной покорности?
— Для гяура ты не плохо чувствуешь ислам.
— Потому что для меня важно твоё сердце, Измаил.
— А мне твоё сердце совершенно безразлично. Я — воин, а не сердцевед. Окажись ты на моём месте, я бы приказал тебя обезглавить, ни секунды не думая. Скажи, почему ты не хочешь убить меня? Ведь я же твой заклятый враг.
— Если я убью тебя, как будто внутри себя что-то убью, хотя ты вряд ли это поймёшь. Мне очень нравится твоя религиозная воодушевлённость, то что ты искренне служишь Всевышнему. Мне бы хотелось иметь такого друга, как ты.
— Принимай ислам и нет проблем.
— Ты прав. Ислам — это и есть проблема, причём, на данный момент неразрешимая. Может быть, мне и придётся тебя казнить, но я не хочу с этим торопиться.
— Странные вы люди, христиане. Нет в вас настоящей твёрдости. Поэтому я — мусульманин.
* * *
После этого разговора на душе у Ариэля, как ни странно стало легче. Конечно, они ни о чём не договорились, но Ариэль этого и не ждал, понимая, что никакая договорённость между ними невозможна, во всяком случае — сейчас. Идёт священная война, одни распространяют ислам, другие защищают христианство. Ни Измаил, ни Ариэль не могут уклониться от этой войны, они оба будут сражаться, а значит — останутся противниками. Измаил не может перейти на сторону христиан, так же как Ариэль не может перейти на сторону мусульман. Для них обоих нет ничего дороже веры, и ни один из них свою веру не предаст. Всё это было понятно ещё до разговора, и никакими словами этого было не изменить. Что же так порадовало Ариэля? То, что они слышали друг друга. Каждый вполне воспринимал содержание того, что слышит и реагировал на смысл услышанного. Между ними нет ненависти, которая лишает разума, не даёт воспринимать своего противника рационально, вынуждает видеть в нём только чудовище, подлежащее уничтожению. Пусть Измаил не пытался понять Ариэля, но он попытался донести до него свою правду, он счёл диалог между ними возможным. Они проявили взаимное уважение, а для начала это было уже очень не плохо. Если они будут воевать без ненависти, без тех ублюдочных эмоций, которые позорят человека, значит есть надежда, что они не озвереют на этой войне, не потеряют человеческий облик, а ведь это так важно — остаться человеком посреди кровавой бойни. А пока надо было думать о том, как уничтожить исламское войско. Ариэль думал об этом постоянно и напряжённо, симпатия к Измаилу вовсе не произвела на него размягчающего действия, не остудила пыл, не уменьшила боевого рвения. Человеческое отношение к противнику не мешало ему понимать, что это по-прежнему противник.