был младшим политруком и в августе сорок первого воевал на реке Синюхе.
Пионеры послали ему письмо и получили ответ. Это ответное послание из Верхневилюйска, датированное 1969 годом, и стало первым экспонатом народного музея.
Михаил Андреевич писал: «Земля, на которой стоит ваша школа, пропитана кровью героев нашей Родины. Там, при неслыханной в истории войн попытке выхода из окружения штыками, легли тысячи неписаных героев».
Учитель Алексеев утверждал, что все расстояние и время — от Перемышля до Подвысокого — это один бой, практически беспрерывный. Кульминации своей он достиг в Зеленой браме. Окруженные там советские войска в ночь на 6 августа вывесили на опушке длинное кумачовое полотнище с размашисто написанным известью проклятием фашистам. Слова были соленые, крепкие — нечто вроде ответа запорожцев султану.
Аккуратным учительским почерком Алексеев описал ту страшную ночь, когда бойцы 99-й стрелковой дивизии многократно поднимались в штыковую атаку. После одной из таких атак Михаил Андреевич, весь израненный, очнулся в плену. Только встал на ноги — бежал. Приметная внешность мешала ему скрыться. Его вновь хватали жандармы, полицаи. Он вновь и вновь бежал. Хранил и сохранил под лохмотьями, как святыню, свою алую звездочку с пилотки и пуговицы с гимнастерки.
В заключение учитель из Верхневилюйска призывал подвысоцких школьников собирать сведения о боях, напоминал, что в Зеленой браме закопана документация многих штабов и политорганов, а также личные документы его товарищей. «Ищите! Это будет что-то новое в истории...»
Память об августе сорок первого года жила, разумеется, в этих краях, но неслись десятилетия, и она становилась как бы пассивней. Конечно, подновлялись оградки на братских могилах, возлагались венки. Иногда приходили в Подвысокое письма от родных и близких — запросы о погибших, об исчезнувших...
Бывало и такое: сходил с автобуса (железнодорожная станция далеко отсюда) человек незнакомый, явно приезжий... Разные появлялись гости, но как бы общий знаменатель, рассказывают жители села, седина, а на лбу и на скулах — сразу не различишь — то ли морщины, то ли шрамы.
Незнакомцы оглядывались настороженно, держались сторонкой. Одного пионеры застали что-то откапывающим в глубине леса, а другой вошел без стука в крайнюю хату на Зеленобрамской улице, опустился на колени перед хозяйкой, целовал ее старые жесткие руки, а слова ни одного выговорить не мог — захлебывался немым рыданием.
Хозяйка его не узнала: тогда, в августе, стольких перепрятывали, переодевали, стольким промывали страшные раны, столько белья и рушников израсходовали на бинты.