– Человек расти должен, я так смысл жизни понимаю, – объяснил Харченко скромно. – Я простой человек. Теперь из скотов серых в люди произошел. Чего и вам, ребята, желаю.
– А ты не шкура? – спрашивали, между прочим.
– Тю тебя! – смеялся Харченко. – Який же я тебе шкура, ежели на одном шкафуте с тобой под ружьем стаивал? Из одной миски шти хлебали… Я – сын народа!
Тогда ему сказали:
– Ну, коли ты сын народа, так и быть: дать народному офицеру каюту… Ту самую, в которой Федерсона убили. И пущай живет на радость команде. Свой парень в доску!
Тут Харченко впервые ощутил себя офицером: и чемодан ему подхватили, и до каюты провели. А за чаем спросили:
– А чего сюда приволокся? Сидел бы себе на Балтике…
– Неспокойно там, – отвечал Харченко, обсасывая конфету. – Уважения к офицерам уже никакого нету. Ну, а на «Аскольде» все свое, привычное… Вот и подался к вам, друга мои!
– Может, поспать ляжешь с дороги? – предложили.
– Нет, – отказался Харченко, – у меня еще дела есть..
До самого вечера болтался Харченко по берегу, выискивая для себя погоны. На барахолке, что шумно и бесцветно шевелилась тряпьем за Шанхай-городом, Харченко подошел к бледному, романтичного вида юноше-прапорщику, продававшему два австрийских штыка.
– Господин хороший, с резаками этими ты до ночи простоишь и сам зарежешься. Кому штык твой нужен? А я тебе честную коммерцию предлагаю: мне твои погоны как раз бы подошли. Я человек здесь новый, а ты, видать по всему, парень ловкий – другие себе сварганишь.
– Сколько дашь? – спросил романтичный прапорщик, громыхая от холода мерзлыми пудовыми сапожищами.
– Сорок… тебе не обидно ли будет?
– Сто! Половину займом Свободы.
– Пожалте, – распахнул шинель Харченко, – очень уж нам прискорбно с первого дня химичиться…
Отошли в сторонку, будто по нужде. Затаились. Харченко вынул из-под кителя громадный лист керенок, сложенный словно газета. Надорвал на полсотне рублей и обрывок отдал юноше.
– Сейчас, – сказал. – Заем-то Свободы я в ином месте храню. Говорят, тута жуликов много… так я укрыл.
Достал откуда-то из штанов хрусткую пачку облигаций.
– В расчете? Ну, тады снимай….
Юноша отбросил два штыка и, распарывая нитки, безжалостно сорвал со своих плеч погоны.
– Видал я дураков… – сказал и даже поклонился. Вечером, ног от усталости не чуя, притащился Харченко на корабль. В пустом коридоре кают-компании бродил пьяненький мичман Носков и обтирал плечами переборки, давно некрашенные и грязные.
– Ученик… – пробормотал. – Узнаешь своего учителя?
– Да как же! – расцвел Харченко, обнимая мичмана. – И теорему Гаккеля хоть сейчас, не сходя с этого места… решу! А чего это вы, господин мичман, не в себе вроде?