Цена на нее росла! Предлагали немыслимые деньги.
– А барышничать не стану. – говорил Егоров Мартосу. – Паче того: нежелательно мне, чтобы “Спаситель” из России уехал...
Одновременно с “Истязанием” создал он и “Сусанну” – одну из первых в России картин, исполненную с обнаженной натуры. Егоров не боялся ни “Сусанн”, ни “Натурщиц”, ни “Купальщиц” – их тела округло-пленительны, наполнены розовым соком жизни на фоне волшебно-чарующей зелени. А вот скульптор Мартос, которому сам Господь Бог, кажется, велел любить тело в первозданной его простоте, терпеть не мог обнаженной натуры, и любую наготу, даже мужскую, он стыдливо прятал под складками драпировок, выделывать которые он был большой мастер. Посетив с дочерьми театр, где танцевала несравненная и воздушная Истомина, Мартос всю дорогу до дома плевался.
– У-у, коровища какая! Оголилась, да еще пляшет...
Егоров просил Ивана Петровича, чтобы третью дочку, Веру Ивановну, не выдавал на сторону, а оставил за ним.
– Да на что она тебе? – фыркнул Мартос. – Дура ведь! Сидит днями в окне и на корнетов прохожих пялится.
– А я с нее “Богородицу” писать стану...
Уже не раз к Егорову обращались с просьбою писать портреты, но мастер отнекивался, говоря:
– Да где уж мне? Не умею я их делать...
Умел, да не всегда хотел – так будет точнее! Вера Ивановна Мартос, на которой он женился, стала отличной “богородицей”, позируя ему для образов, и тысячи верующих отбивали перед женой Егорова поклоны, ставили ей свечки, припадали к ней губами... Егоров не был уже молод, но его “богоматерь” исправно беременела. В суете быта супруги опростились, полюбили носить затасканные халаты. Оба они – трогательно нежные:
– Ах, друг мой сердешный, Алексей Егорович!
– Благодарю за ласку, милейшая Вера Ивановна...
Так и жили! Ученики-академисты окружали мастера с патриархальным почтением. К началу занятий уже стояли возле дверей квартиры, встречая его появление поклоном. Егоров носил старомодную шинель, имея в руках трость и фонарь. Ученики сопровождали его до классов, принимая шинель с тростью, гасили фонарь. Подхалимства в этом не было – едино лишь уважение к заслугам профессора, к его таланту. А среди учеников был страшный лентяй – Карлушка Брюллов, которого утром было не добудиться.
– Карлушка-то дрыхнет, чай? – спрашивал Егоров по утрам. – Ну что с него взять-то? Лодырь, но... умеет, умеет! Да-с. Как бы не обскакал всех вас, давно проснувшихся...
Егоров натягивал на голову замасленную ермолку из кожи, не спеша двигался среди мольбертов, учил больше показом, желая видеть красоту даже там, где ее недоставало. Был у него и домашний ученик, итальянец Скотти, которого Егоров кормил и одевал как родного сына... За работой иногда слышалось: