41.
Незадолго до смерти Сулла сложил с себя полномочия диктатора, но Рим по-прежнему испытывал ужас перед ним. Он отказался от права распоряжаться жизнью и имуществом римских граждан, но не отказался от своих легионов, которые всегда могли помочь ему восстановить это право...
Погребальное шествие, которое за десять дней проделало путь от Кум, заполнило улицы Рима. За роскошными золотыми носилками с набальзамированным и умащенным благовониями телом Суллы, вслед за актерами и музыкантами шли несколько сот плакальщиц в траурных одеяниях. Они рвали на себе волосы и время от времени оглашали воздух душераздирающими рыданиями, восхваляя Суллу как носителя высочайших добродетелей, вершителя величайших подвигов.
Припадками безутешной скорби они как бы хотели растрогать богов в их небесных чертогах и тени убитых Суллой, нашедших вечный приют и вечный покой в подземном царстве.
За плакальщицами шли сенаторы в торжественно-траурных тогах. Они отдавали последние почести тому, кто и мертвый был им страшен. В благоговейном молчании, сосредоточенные в своей скорби, они признавали сейчас его заслуги перед Римом, как тогда в храме богини Беллоны, под предсмертные вопли закалываемых самнитов, признавали его право казнить и миловать римских граждан по своему произволу. Наверно, пережитый ими тогда ужас превратился в постоянное, смешанное со страхом преклонение перед его личностью. Когда в сенате обсуждали, какого погребения достоин Сулла, большинство сенаторов голосовали за предложение похоронить его с императорскими почестями.
За сенаторами шли ветераны, тысячи легионеров Суллы, которым он за верную службу даровал земли в завоеванных странах, где они могли беззаботно провести свою старость. Благодарные ему за это, они искренне оплакивали своего полководца и благодетеля.
Тут были и те, кто участвовал в грабежах и конфискациях имущества приверженцев Мария, и те, кто испытывал перед Суллой только страх, — теперь они знали, что никогда больше он не сможет делать людям зло — хватит и того, что он успел сделать.
Тут были и неимущие, которые сами не знали искренни ли они в своей скорби, — они обожествляли Суллу за устраиваемые им общенародные трапезы, они громко восхваляли его за милости и молча проклинали за свою участь.
Тут были, наконец, просто зрители, люди, уцелевшие в гражданских междоусобицах, люди, которых страх перед жестокостью Суллы не смог превратить в покорное стадо. Они презирали показную скорбь наемных плакальщиц, умиление глупцов и лицемерие хитрецов, восхвалявших самого всемогущего и самого мудрого из мудрейших. Они всегда стояли над малодушием, над низостью, над трусостью и подлостью.