Мы так расспорились, что не заметили, как наступила полночь. Кончился разговор кубанскими пиявками. Я возмущался, что казаки считают даже их своей собственностью и не позволяют ловить бесплатно. Левкович хохотал, как мальчик. Он, оказывается, не знал об этом порядке.
— Чего вы смеетесь? — сказал я. — Ведь это страшно! Скоро казаки будут требовать плату за кубанский воздух!
— Чем хуже, тем лучше. Постоянно жить в страхе нельзя. Значит, кубанские пиявки — начало хорошего конца!
…Однажды в небольшой компании какой-то офицер рассказал, как одна институтка проявила бурную радость, получив известие о гибели брата, так как он погиб за веру, царя и отечество. Об ее восторге было доложено императору.
— Показной патриотизм! — выпалил я.
— Император воспринял это иначе — он наградил сию институтку подарками и обеспечил великолепное приданое.
Левкович потом сделал мне замечание — зачем я высказался.
— Меня возмутила оная девушка и поощрение бездушного отношения. Убежден, что и все были согласны со мной. И вы согласны!
— Откровенно говоря, да. Много у нас показного. Но я не об этом, а о вашем стремлении все исследовать. Это же. философия. А философствовать офицеру пока предосудительно. Наше дело слушать приказы и исполнять. Вот услышал бы вас сегодня какой-нибудь правоверный, назвал бы опасным вольнодумцем и кончилась бы спокойная жизнь. Особенно же вам советую не мудрствовать при полковнике Хлюпине. Он хороший человек, но не мыслитель и мыслителей не понимает. Я, знаете ли, сам его спросил однажды, видит ли он разницу между высказываниями двух императоров — нашего и господина Людовика, и он, кажется, подумал, не шучу ли я с ним или не выпил ли я лишнее.
— А что за высказывания?
— Людовик говорил: «Государство — это я», а наш император: «Я — это государство». Это одно и то же? — Левкович хитро смотрел на меня.
— Русская фраза справедливей. Если, например, уподобить государство дереву, а императора, скажем, осине—
получается, по Людовику, что только осина настоящее дерево, а наш император допускает, что кроме осины существуют и дуб и береза, но… определить эти породы способен только он сам или его третье отделение.
Подполковник захохотал и похлопал меня по плечу.
— Но полковнику Хлюпину вы об этом не говорите Он признает одного философа — отца благочинного. Конечно, может быть, я ошибаюсь. Чужая душа, говорят, потемки, а жить спокойно хочет каждый, особенно наш брат — военный.
Конечно я беседовал так только с Левковичем. Но в эту пору я не был уже таким нелюдимым, как раньше. Я охотно бывал с товарищами, говорил с ними о службе, погоде и иногда принимал участие в кутежах.