Я с пристрастием допрашивала ее про спиритов.
— Они нарушают покой мертвых, — сказала она. — А Всевышнему не нравится, чтоб мертвых тревожили, пока они не готовы.
А потом она мне рассказала о том, что произошло со спиритами, когда уже годы и годы пролетели над их головой.
— Они бежали по садовой дорожке, оглянулись через плечо, содрогнулись и кинулись обратно. Не иначе духов увидели.
Я взяла бабушку за руку и вывела в сад, чтобы она показала мне, что делали спириты. Она бодро затрусила по тропе, подобрав юбки, оглянулась, сверкнула глазами, кошмарно содрогнулась, еще выше подобрала юбки — над черными чулками вскипели белые оборки исподнего — и, запыхавшись, бросилась обратно ко мне. Дедушка вышел поглядеть, в чем дело, вздернул среди веснушек рыжие брови.
— Прекрати свои штуки, Аделаида, — сказал он бабушке.
И бабушка все проделала снова с леденящим душу воплем: «А-а-а-а!»
Обшаривая лавку, взгромоздясь на два пустых ящика из-под шипучки, на одной верхней полке я обнаружила старые пачки свечей, обернутых в увлекательную с виду литературу. Я расправила листы и прочла: «Голосуйте за женщин!», «Зачем вы угнетаете женщин?» Следующая пачка свечей была завернута в еще более крупный лист, на котором красовалась старомодная, но воинственная особа, она размахивала «Юнион-Джеком» и произносила: «Я вступаю в ряды суфражисток». Я спросила у бабушки, откуда эти газеты, она никогда ничего не выбрасывала, а значит, хранила их для какой-то другой надобности, прежде чем пустить на обертку свечей, когда меня еще не было. За нее ответил дедушка, и он настолько забыл всю свою деликатность, что брякнул:
— Миссис Панкхерст[1] на всю Европу показывает жопу.
— Удивляюсь я на тебя, Том, — сказала бабушка, — как это можно? И при ребенке!
Дедушка продолжал ухмыляться собственному остроумию. Так в один день я узнала новое слово и про то, что моя бабушка вместе с другими женщинами маршировала по главной улице Уотфорда, вся разодетая, и еще я узнала, как относится к этому дедушка. Я как будто своими глазами видела бабушку, с флагом, в солнечном блеске, с подругами, и как при каждом шаге вспыхивало у нее над щиколотками белое кружево. Несколько лет мне не верилось, что я не видела своими глазами, как по главной улице Уотфорда маршировали женщины и бабушка неслась впереди, когда меня еще не было. Так и вижу, как ее черная шляпка посверкивает на солнце.
В Уотфорд приехали какие-то евреи и открыли велосипедную лавку неподалеку от бабушкиной. Она не желала с ними знаться. Польские иммигранты. Она их называла «полячишки». Я спросила, что это такое, и она ответила — «иностранцы». Как-то мама-иностранка подошла к двери своей лавки, когда я проходила мимо, и протянула мне гроздь винограда. «Кушать», — сказала она. Потрясенная, я кинулась к бабушке, и она мне все объяснила: