– Эх, парни, парни, – развалившись на стуле, говорил авторитет, – вы же знаете, я вас всегда поддерживаю, мы люди правильные, мы сами мочим всякую шантрапу, которая у детей и бабушек сумки дёргает, и хачей неправильных, и нарколыг долбим. Нет, вы чёткое дело мутите! Я вот как на это дело смотрю, – Петрович выдержал паузу, покачался ещё на стуле и сел прямо, – Ведов знает, что у меня на самом деле три образования! Три, парни, и одно философское, так что я жизнь знаю. Я сам, если хотите, в жертву себя принёс, потому что кто, если не я? Если бы не Кабан, то город бы опрокинули. Да, умазался я в говне, пока здесь всё в свои руки брал, ну и что, а как без этого? Я, парни, умный, я знаю – не испачкавшись, землю не выроешь. Вы тоже, парни, умные, вы всё это понимаете.
Кабан, как все философы и авторитеты, обычно много не говорил, а душу изливал только тем, кого считал себе равными. И Ведов это знал, знал с детства, так получилось, что когда-то они с Петровичем жили в соседних подъездах. И мальчишке Ведову Петрович не раз рассказывал то, чего не рассказывал своим сверстникам.
– Вот ты, Саня, знаешь, что я тебя с детства люблю, если бы это было не так, то я бы тебя кончил давно – мне на тебя много чего капают, ну не прямо на тебя, а на вашу банду! Это ведь я знаю, кто ты! Я, как помнишь, сам догадался.
– Да уж, ты, Петрович – без базара – мужик умный, – польстил Ведов.
– А ты думал! – Кабан прищурился, приглядевшись к Тихонову, – а это твой бухгалтер? Помню, но хули ему тут сидеть? Пусть идёт, деньги считает. Эй, кто там есть, – только позвал Кабан и в комнате сразу материализовался амбал под два метра, – дружище, отведи вот этого господина наверх к Уксусу, тот его ждёт. Иди, дружок, там мой человек всё тебе выдаст, там договоритесь с ним обо всём.
Тихонов встал и, не сказав ни слова, вышел. Для Рублёва Семён вообще был человеком-загадкой. Он за всю дорогу обронил только пару дежурных фраз, несколько раз хихикнул на шутки, которыми сыпал Ведов, и несколько раз тяжело вздохнул, как министр на приёме у президента. Вот так же тяжело сейчас вздыхал Рублёв, глядя в потолок, из которого доставал всё новые и новые реплики авторитета Петровича. Человека, тело которого заплыло жиром, но ум оставался ясным.
– Я вам, парни, вот что скажу. Вам не выиграть эти выборы, вы нашего голову никогда не сместите, даже если убьёте. Я бы его сам застрелил, да толку! Таких, как он, знаете, сколько в правительстве? Все! А всех не отстрелишь. Вот сижу, жду, когда они всё сами сдохнут. Ясно, что не дождусь. Вот вы – другое дело. Вы увидите, как новые правильные люди будут строить новое правильное государство. Да сами и будите строить. Но пока они сами не сдохнут, ничего не будет. Я знаю, что говорю, – он опять по философски помолчал, взвешивая следующую порцию мудростей, – я не хочу сказать, что вы рано начали говно выгребать. Вы тоже нужны, в истории всегда перед сменой вех были потрясения. Вот вы сотрясаете воздух, не более, но это тоже дело. Тоже важно.