Да, честно говоря, Манхарт немного удивился тому, что Мануэль направил к нему этого молодого банковского служащего, ведь настолько уж необычным его случай опять-таки не был.
– Ему нравится его работа, – сказал Мануэль, – и он боится ее потерять.
– Не обязательно.
– Может быть. Попадет в семьдесят – восемьдесят процентов, так сказать. С моими стараниями. А ты, может быть, перетянешь его в область двадцати – тридцати. Пациент надеялся на меня, а я не мог дать ему эту надежду. Вот так, да и после самоубийства моего музыканта у меня отвращение к тиннитусу.
– Тем не менее он теперь проявился у тебя.
– Вероятно, он хочет мне отомстить, – сказал Мануэль.
– И что ты предлагаешь? – усмехнулся Манхарт.
Мануэль попытался улыбнуться:
– Брошюра «Помощь при тиннитусе» у меня уже есть.
– Надеюсь, ты ее прочитал.
– Конечно. Даю ее всем моим пациентам с таким диагнозом. Ничего не имею против нее.
– Итак, поскольку у тебя, очевидно, иммунитет к психологическим недомоганиям, начнем с ударной дозы кортизона. Три раза в день по 500 мг, через пять дней три раза по 250 мг, через десять дней ты снова приходишь ко мне.
– Как? – возмутился Мануэль. – Доза кортизона?
Он был против приема сильнодействующих медикаментов, тем более кортизона. И сам никогда не прописывал их.
– Мне кажется, он не вызывает адаптации, – сказал Манхарт, – и он небесперспективен.
Мануэль усмехнулся:
– Ты думаешь? Хорошо, я полагаюсь на тебя. Надеюсь таким образом перенастроить мое внутреннее ухо.
Если Мануэль не собирается возвращаться на работу, то он даст ему сейчас же одну упаковку с собой, сказал Манхарт и протянул коробочку через стол. К сожалению, он должен попрощаться, так как ему предстоит читать доклад в обществе самопомощи при тиннитусе.
Он готов сейчас поехать вместе с коллегой, пошутил Мануэль, быть может, он найдет там сочувствие.
Когда через какое-то время на парковке у кабинета Манхарта Мануэль сел в свой БМВ, завел мотор и намеревался уже ослабить тормоз, на какой-то момент он задумался.
Ему показалось, как вокруг него что-то сжимается. Неужели это неизбежно и ему придется вечно жить с тиннитусом, который силен настолько, что будит его по ночам?
Мануэлю было известно, чем это грозит. Перед ним встали удрученные лица его пациентов – многолетних страдальцев, которые утратили всякую надежду на улучшение, он вспомнил музыканта-самоубийцу и сказанные им на последней консультации слова: «Я не могу больше».
И сможет ли он заставить замолчать этот надоедливый фантом, если ему станет ясным то, что он годами скрывал в себе и что проявилось сейчас вдруг как его важная жизненная проблема? Не является ли это результатом обмана в его прежней, столь упорядоченной и гармонично протекающей жизни? Если бы кто-то упрекнул Мануэля – все равно в какой связи, – что он лжец, он бы с возмущением отверг это. И в то же время это так. Он был лжецом, Трусом и лжецом. Иногда. Потому что иначе было нельзя.