Девчонки стрекотали машинкой, пестрели белые и цветные лоскуты, вбирая в себя часть ее тоски.
Юрий дивился матери, тому, что не шла в Холсты, к старому месту — может, боялась расстроиться? Его же тянуло в свою деревню, на свой край.
Прийти просто так, просто так походить вкруг черного жуткого развала обгорелых бревен, Юрка не мог. Даже если улица и пуста, он знал, его все равно увидят, обсудят; за темными стеклами окон, по которым плыли облака или шевелились ветки, таились люди; присогнувшись, они ловили каждое движение на улице: «Вон ктой-то пошел». — «Да кто, Юрочка Синий на свое пепелище. Проморгали дом-то, х-хозяева, туды их растуды, теперь ходют…» Может, и не скажут, а подумают — Пудов тот же.
В воскресенье Юрка встал до свету, оделся почище и шестичасовым автобусом приехал в Холсты.
Слез с автобуса и вошел в свою деревню, перламутровую от росы и солнца. И вдруг увидел, что деревня в середине словно надломилась, и там, в надломе, когда-то и выкопали люди пруд. Странно, он никогда прежде не замечал надлома, а думал, выкопали пруд посередине, даже маленько к этому концу. И кто копал? Дед его не копал, конечно. Да деда со стороны отца у него и не было, то есть никто не знал его. Баба Аграфена так и не призналась, кто был батькой Юркиного отца. Отцу один раз даже дали справку в сельсовете: «Агрофенович»: Потом уж добрые люди записали ему отчество по деду — Иванович. То есть по прадеду Юрки. Но и прадед не мог копать пруда. Прабабка Наталья позже приняла его на шестерых детей в дом. Но был же какой-то пра-пра, который поставил впервые дом на высоком берегу Рузы? Он, может, и копал? Да зачем бы копал — от их дома пруд все-таки далеко, на их конце предпочитали в собственных садах иметь прудки, как был у них за терраской. А впрочем, кто их знает, как благоустраивали деды-прадеды общую жизнь.
Раньше Юрию подобные мысли не приходили в голову. Он заметил, что пожар как бы отделил прежнюю его жизнь, подвел черту под ней и толкнул в новую, пугающе ответственную. Даже смерть отца заставила отшатнуться от Алевтины, но и только. Оставив Алевтину, он как бы выпрашивал у отца прощения. За что — ощущал туманно. За неправедную любовь, осуждаемую всеми, — верно, но то не главное. Ушел из мира добрый, всем необходимый, всеми уважаемый человек — это было видно по похоронам, по поминкам, по тому, как исчез с отцом какой-то очень здоровый нерв или азарт из деревни: не стало уже общего стремления что-то достраивать, доделывать в своих домах, нужные ремонты затягивались или производились кое-как. Отец погиб, а Юрка, не способный снискать подобного всеобщего уважения, — жил, здравствовал и ничего определенного не хотел от жизни.