Скирд стоял близко к шоссе и к остановке автобуса. Алевтина еще дожидалась со своим бидоном. В синей поролоновой знакомой Юрке курточке, в серой вязаной шапке горшком, красная от мороза, она махнула ему, остановила.
— Не могу, Юра, заколела совсем, ни автобусов, ни машин, подвези христа-ради до Редькина, — попросила сведенными губами.
— Да мне вон к этому скирду.
— Ну да-к, что же, помирать мне тут с молоком? — возмутилась она.
Ничего не ответив, он открыл дверцу. Она забралась, вся дрожа. «Ну дура, ну дура, нет бы валенки надеть, видела же, что мороз».
Трактор не автомобиль, хоть и ходко идет, но до автомобиля далеко. А чтобы промолчать до самого Редькина — на это плохо надеяться.
— Куда, на запарку, в церкву будешь возить? — спросила Алевтина, и он кивнул.
— Ну да, ну да, — заговорила она, — коров уже давно не гоняют. Тут как-то выгнали на клевер, на отаву, а они что-то скоро к стороне, к стороне — и головы не гнут. Там им под нос и силос, и свеклу, а тут клевер-то, его еще выбирать из стерни надо. А сейчас и клевер-то, поди, свернулся.
Она замолчала, а еще к лесу не подъехали.
— Вот рука болит, — сказала опять, — огород нынче весь перекопала руками. Анатолий, сосед, говорит — ни за что не осилил бы.
Юрка промолчал, огород он ей действительно по осени не вспахивал, она не звала, теперь она ни с чем к нему не обращалась ни разу.
— Сначала выходила для гимнастики, а потом гляжу — немного осталось, ну, я его и докопала. На яблочко, — достала из куртки яблоко, он взял, сунул в карман. Она усмехнулась: — Мы с покойным Степаном, с твоим отцом, за яблонями ездили. Он пятнадцать штук брал, а я десять. У меня скоро на них стали яблоки родиться. Бывало, даже спать ложиться не хочется, ходишь по саду, а они висят — красные, розовые, белые. Да недолго мне ими понаслаждаться пришлось. Вымерзли все. Ну, у меня три яблони осталось: грушовка на проулке, еще одна — шатран или шафран, что ли. Да коричневые. Такие хорошие, крупные, в этом году не так чтобы очень много родилось. Но были. Утром еще висели, а к вечеру гляжу: все на полу, подхожу — расклеваны до косточек: грачи налетели. Грачи нынче голодные, что ли? Клубнику, тую всю оклевали, я ни ягодиной не попользовалась, пойдешь — и тут, и там за тыном ягоды набросаны. На проулке — там под окном, не трогали, а тут всю поклевали. Утром не хочется вставать, а они утром и оклюют. Да ухожу рано.
«Что же она все про себя, будто одна живет? — подумал Юрка. — Ее даже называть не хочет».
— Пошли с Женькой сено ворошить, а в сене клубника насыпана, — тут же сказала Алевтина, и он вспомнил, как угадывала она и раньше его мысли. — А у меня даже морковь семенную, даже капусту расклевали. Привезла Женька рассаду — на ВДНХ брала — она такая крепенькая, не успела прижиться — в кочаны завиваться стала. И кочны белые, небольшие. Гляжу утром — капусту-то бумагой, что ли, кто обсыпал? Пошла, а это листья разметаны. Они, значит, в самую середку долбят, листья и отлетают. Ну, пришлось капусту срубить раньше времени да солить — в августе это было.