Мистер Болджер был достаточно осторожен, чтобы не давить на меня, но я понимал, что он был ловцом душ и что я был для него идеальным объектом. Опасность состояла не в том, что он мог принудить меня к чему-то. А в том, что я мог делать то, чего не хочу, лишь бы угодить ему. Мистер Болжер был высокий и горделивый. У него было вытянутое лицо и нависшие веки. Когда я общался с ним, он смотрел на меня в упор, так что я иногда забывал, о чем говорю. Мне казалось, он может видеть меня насквозь. Он обращался со мной очень вежливо, хотя и без особого расположения. А мне хотелось, чтобы он думал обо мне хорошо.
Это была одна опасность. Другой являлась музыка. В церкви мистера Болджера музыка была страстью. Совсем не то что католические гимны, унылые, как климакс, которые я слушал в Солт-Лейк. Люди были захвачены, исполняя эти песни. Они рыдали и хлопали в ладоши, кричали и покачивались из стороны в сторону. Я ощущал себя так, будто делаю все это сам, хотя держался в стороне. Чак всегда был рядом со мной, молчаливый, как камень. Он шевелил губами, не произнося ни звука. Он никогда не входил в придел, где служил отец, и я боялся, что он засмеет меня, если я подойду. Поэтому и держался на расстоянии, хотя мне хотелось, даже без этой музыкальной чувственности и горячего желания дарить радость, идти вперед. И после церкви я всегда был рад, что не сделал этого, потому что знал, что мистер Болджер видит меня насквозь и ему это очень не понравится.
Чак был дружелюбным, рассудительным, спокойным и щедрым. Было сложно поверить, глядя на него средь бела дня, что ночь он провел, кидаясь, как бешеный, на дерево.
Чак никогда не нападал на меня. В самом пьяном, темном приступе ярости он делал больно только себе. В этом мне повезло. У Чака было что-то от быка, он был коренастый, с широкой грудью. Я бы не выстоял против него. Другие мальчики оставляли его в покое, да и он не особо их трогал, хотя склонность к драчливости у него была в любом случае. Он был добрым по отношению ко всем, кроме себя. Не так, как его отец, которому, как всем возвышенным людям, требовалось минимальноее усилие, чтобы быть добрым, а как мать. К тому же он был на нее похож. Молочного цвета кожа с румянцем на щеках, как во время зимы. Светлые волосы, которые становились белыми на солнце. Широкий лоб. А еще бледно-голубые глаза матери, которые он щурил так же, как и она. А когда слушал, смотрел в пол и кивал, соглашаясь на все, что бы ни сказали.
Все любили Чака. Он был дружелюбным, рассудительным, спокойным и щедрым. Когда я похвалил однажды его свитер, он отдал его мне и позже подарил мне альбом Бадди Холли, который мы обычно распевали вместе. Чак любил петь, когда был не в церкви. Было сложно поверить, глядя на него средь бела дня, что ночь он провел, кидаясь, как бешеный, на дерево. Вот почему Болджерам было так тяжело смириться с его фокусами. Они не видели в нем ничего подобного. Он засиживался за столом в главном доме, разговаривал с отцом о магазине, помогал матери мыть посуду. Его младшие сестры заискивали перед ним, как спаниели. Чак казался совершенно адекватным и домашним мальчиком, и в такие моменты он им действительно являлся. Это не было показухой. Поэтому когда другой, плохой Чак, выкидывал свои номера, это всегда заставало Болджеров врасплох, сбивало с толку.