.
Засунув прочитанные бумаги обратно в конверт, Томас задумался. К чему эта приписка? Подзуживает? Значит Петровна не уверена, будет ли он заниматься чистенькими. Может и правда не забивать себе голову? Хотя... Столько лет бумаги перекладывал из папки в папку и вдруг выпал шанс похулиганить, вспомнить старое... Поэты, художники — самая вкусная «желтенькая» публика... К тому же последний номер почти в кармане...
Пока Томас размышлял, его пальцы машинально ощупывали запечатанный конверт поэтессы. Надорвав бумагу, он обнаружил внутри обычную школьную тетрадь, на титульном листе которой синими чернилами от руки было выведено «Рудаментарно, Ватсон».
Усевшись удобнее, Томас принялся за чтение.
«Столб света освещает на сцене пень. На нём — спина к спине — сидят два человека. Лица направлены в разные стороны, но когда мужчины говорят, то жестикулируют, словно видят собеседника напротив себя. Вокруг — чернильная тьма...».
Томас перечитал пьеску дважды. Она была короткой, всего несколько страниц, скорее, не пьеска, а интермеццо. Когда отбросил от себя тетрадь, лицо его словно окаменело, и было похоже на посмертную маску. В глазах мерцала могильная тоска. Томас до самого вечера ходил с отрешенной глупой улыбкой, и на вопросы Леси не отвечал, словно их не слышал. Лег рано и долго ворочался в кровати. Его все раздражало: простыня колола и прилипала к спине, было слишком жарко. Спящая рядом Леся громко сопела, а ближе к одиннадцати какие-то пьяные за окном стали орать под гитару, что они из Кронштадта. Когда ночная прохлада, наконец, убаюкала уставший город, и всё стихло, Томас осторожно, чтобы не разбудить Лесю, встал с кровати и пошел на кухню. Налив себе стакан воды и, не включая света, открыл окно.
Городок спал — машины в стойлах, люди в кроватях — ни одного огонька в пятиэтажках на противоположной стороне улицы, только три циклопа-фонаря перемигивались друг с другом, мертвенно-бледно освещали асфальт и кроны заснувших деревьев. Ветерок приятно холодил потную кожу. Далеко — в стороне Озеряновки — брехали собаки. Где-то на юге проехал поезд — днём их не слышно, а ночью перестук колес пробирался в форточки, напоминая, что где-то даже ночью существует какая-то жизнь, что-то куда-то движется, спешит, суетится, а здесь тишина, ночной покой, собаки лают, сверчки зудят...
Томас посмотрел на небо, где среди платиновых облаков звездными гвоздями прибили луну, и так тяжело вздохнул, как будто в этот миг решилась его судьба. Осушив стакан в три глотка, вернулся к постели. Леся, почувствовав рядом мужчину, улыбнулась во сне и, обняв Томаса, еле слышно прошептала: «Валик».