Так, нужный поворот направо.
— Ничего не меняется, — прошептал Тихоня.
Старые покосившиеся заборы с зарослями амброзии, вросшие в землю древние дома, печные закопченные трубы на шиферных крышах. Во дворах виноградники, растущие груши, яблони, абрикосы. Томас вдохнул знакомый до боли запах, и пусть перед ним был Коминтерновский тупик, но по сути или «по духу» перед ним открылся тот самый, родной его сердцу старый Городок.
Однажды крапленая карта судьбы Томаса легла так, что он был вынужден приехать сюда, на самый край света — в Донецкую степь. Это не заезженная метафора, а трезвая реальность тех давних лет. В те времена Никитовка была конечной станцией железной дороги «Никитовка-Львов». Дальше, до места жительства, надо было ехать на телегах, тарантасах, кибитках по грунтовой дороге. Перебравшись сюда, Томас мог бы рискнуть, выбрав светлый дом с палисадником, гувернанткой, чтобы прибирала и готовила — Тоня позаботилась бы, но... Он тогда скрывался, и ему пришлось стать невидимым, незаметным, как придорожная пыль. Он испарился, сжался до атома. Тихоня влился в людской поток, прущий подобно паводку весной со всех сторон на Донбасс. Это был вопрос жизни и смерти. А где лучше всего спрятаться от всевидящих вражеских глаз? Правильно — под землей. Поселился на «восьмом» руднике. Там же, на «Альфреде», так называлась шахта, и работал. Сначала был выжигателем, сменным кочегаром, а затем лампоносом, осланцовщиком, помощником коногона. Было ему тогда четырнадцать лет. Забойщиком, проходчиком и горноспасателем Томас стал уже после Революции.
То были легендарные времена, достойные барона Мюнхгаузена, когда жители Городка подвиги совершали чаще, чем ходили в церковь. То была эпоха борьбы с закостеневшим капиталистическим прошлым, Собачовками, Шанхаями. В конце двадцатых на субботниках всем миром ломали бараки, землянки, сараи и шахтерские мазанки. Однажды сносили центральную конюшню. Стены покосились, крыша со скрипом и уханьем обрушилась и вдруг под ноги людям бросились тысячи крыс. Хвостатых тварей было так много, что на какой-то миг вся земля стала серой... То-то у девок была истерика...
Разобрав халупы и бараки по кирпичику, по досточке, горожане построили бульвары, кафе и танцплощадки. Несколько землянок оставили, накрыв их стеклянным куполом, — показывать пионерам. Думали, с прошлым покончили навсегда, но Шанхай оказался живуч. После войны вылез в другом месте, с этим же названием и духом. Его тоже перепахали и для верности, как осиновые колья, вогнали в его тело бетонные сваи... Но... Стоит отойти от бульвара и вот — стоишь на пороге своего умершего вчера. Ручьи шахтной воды, пробивающие себе русла в жужелке; в канавах ржавые консервные банки, разбитые бутылки, четвертованные тельца пупсиков, размокшие пачки сигарет, пыль, грязь, удушливый химический запах.