И Колька выпил вторично.
— Харюзком, харюзком солененьким закуси. А лучше жареной сохатинкой, — услужливо пододвигал блюда с закуской хозяин.
У Кольки плыли перед глазами мутные круги. Но скованность пропала, он чувствовал себя легко и свободно. Жевал жесткое жареное мясо, поддевал вилкой соленые грибы.
Серые глаза Геннадия Михайловича перестали быть такими пристальными и горели мрачноватым весельем.
— Золотой Клондайк! Калифорния!.. Что они стоят по сравнению с нашей матушкой тайгой? Ха-ха-ха! Осваиваем ее, осваиваем… За тайгу!
— Хватит! — положил руку на Сашкину стопку Тимофей Никифорович и кивнул на Кольку: не довольно ли?
Но Геннадий Михайлович расхохотался:
— Экий ты осторожный, Тимофей Никифорович: человек первое крещение принимает.
Кольке показалось, что Геннадий Михайлович, поднимая тост за тайгу, говорит как-то не так, в голосе его звучит какая-то насмешка. Но сильная рука крепко обняла Кольку, а серые глаза смотрели с вызовом в самую душу… И неважно, что Сашка не пьет. Вот Геннадий Михайлович смелый охотник, превосходный человек, ласковый и приветливый. Он сразу полюбил и оценил Кольку. Сейчас они друзья навеки!
Кольку охватило бесшабашное веселье. Комната, стол, лица приятно покачивались перед глазами.
Геннадий Михайлович взял гитару. Сильным, чистым баритоном запел:
Ах, вагон мой,
Без кондуктора,
А я девчонка
Из Ялутора!
Ах, шарабан мой.
Американка,
А я девчонка —
Шарлатанка!
Он слегка покачивал головой в такт незнакомой Кольке песне, поводил плечами.
— Браво! О-чень хорошо! — восторженно заорал Колька и полез целоваться к Геннадию Михайловичу.
— Хорошо, говоришь? — усмехнулся Геннадий Михайлович, отстраняя, от себя Кольку. — Хорошо? Тогда спляши…
Колька, сроду не плясавший, принялся выделывать заплетающимися ногами замысловатые кренделя. Топал, опрокидывал стулья и выкрикивал, подпевая Геннадию Михайловичу:
Ах, шарабан мой,
Американка,
А я девчонка —
Шарлатанка!
— Гуляем, ребята! — тонко и жиденько хохотал Тимофей Никифорович.
Когда Колька добрался до стула, Геннадий Михайлович предложил выпить за «настоящих хозяев тайги». Он чокнулся с Тимофеем Никифоровичем.
— Э-эх, хозяева! — задумчиво и зло произнес старик. — Много хозяев объявилось. Закром общий. Берешь — да оглядываешься, изворачиваешься, ровно червяк. Настигнут — по шее угодило. Вот и вся корысть.
Однако зря ты это, — мотнул он пегой бородой в сторону Кольки. — Ты-то уедешь. А мне здесь жить…
— Зло взяло, Никифорыч. Поблизости работать сейчас и думать нечего. Опасно. Боюсь, сорвались нынче все планы.
До Кольки не доходил смысл разговора, но все сидящие за столом были ему по сердцу, и он чувствовал себя равным среди равных: охотником, хозяином тайги…