Когда засвистел медный пузатый самовар, маленькая Таня шепнула Кольке:
— Смотреть волейбол пойдете? Там до полночи заигрываются, на площадке свет имеется.
— Куда, куда ты его сманиваешь? Ишь ты, непоседа! Какой еще волейбол? Чаю дай напиться парню, — ласково проворчал Василий Парамонович.
— Нет, Коля, игру посмотришь в другой раз, — сказал дедушка Филимон. — Пораньше лечь надо, выспаться как следует.
— Ложись-ка, верно, сынок, — засуетилась хозяйка. — Я постелю…
Из Сахарова вышли по прохладе. Чтобы не дрожать, Колька надел куртку.
Сонное, ленивое солнце поднималось над тайгой. От его желтых косых лучей пока что было мало проку.
Река дымила. Шагов за тридцать вода еле просматривалась, а дальше ее словно белой простыней накрыли.
Колька старался ступать по тропинке, но все равно скоро вымочил о росистую траву и ботинки и брюки.
Дедушка Филимон — в брезентовом дождевике, с большой котомкой, с ружьем за плечами — шагал легко и бодро, с беззаботностью человека, привыкшего к дальним дорогам.
Неторопливая дедушкина поступь оказалась ходкой. Километра через два Колька вспотел, хотя за плечами у него висел всего небольшой рюкзачок. Как на беду, стал мозолить ногу правый ботинок.
Филимон Митрофанович вовремя заметил его прихрамывание:
— Не годится. Присядь-ка, переобуемся. Портянки надо носить. Навернешь поплотнее — милое дело.
Дедушка достал из необъятной сумы и разорвал надвое суконную тряпку.
— Здравствуй, дядя Филимон!
На тропинке стояла молодая женщина в легком белом платье, тоненькая и стройная. Большие черные глаза, черные брови… И при этом — светлые волосы, полуприкрытые голубой косынкой. В ушах посверкивали длинные золотые серьги.
— A-а, Марусенька! Здорово, здорово! Берешь в попутчики? Только тебе, быстроногой, плохие мы товарищи. Ножки-то у тебя ровно у изюбря.
Крепкие загорелые ноги в белых брезентовых босоножках казались точеными.
— Была быстроногой… — Она вскинула голову, и сережки в ушах тонко зазвенели.
— Куда бегала? — спросил дедушка.
— В город. Перед промыслом кой-что купить надо. Как ни говори, одна осталась…
Женщина отвернулась, вздохнула, и опять чуть слышным звоном запели сережки.
— Ничего, как-нибудь… Перемелется… Сынишка вот подрастет, — пряча глаза, торопливо забормотал дедушка. — А это мой внучок, Николаша, Николай Матвеевич…
— То-то я приметила, будто медведь на тропинке ворочается, а рядом с ним — медвежонок, — засмеялась Маруся.
Дальше двинулись втроем. Узкая тропинка то вилась вдоль берега Холодной, среди высокой, пестрой от цветов травы, то, натолкнувшись на скалу, сворачивала в лес.