которыми столь славилась эпоха Просвещения, но, как мне представляется, вполне в состоянии назвать ее
самозванкой — женщиной, не игравшей избранную роль, но жившей ею
[1229].
Все остальные превратности судьбы нашей героини — за очень небольшими исключениями — могут рассматриваться и как реальные, и как полностью вымышленные. Существовала ли у Маргариты Ле Петур злая мачеха, вынудившая ее оставить отчий дом и подтолкнувшая таким образом к последующим приключениям? Действительно ли она встретилась с добрым кюре, оказавшим ей поддержку и утвердившим ее в «роли» мужчины? Служила ли она уже в новом обличье во французской или иностранной армии? Стала ли она помощником палача, а затем и «мастером» благодаря случайному знакомству в Страсбурге? Все эти вопросы относятся уже к сфере интерпретации и навсегда останутся лишь на совести авторов, их породивших. Здесь, как и во многих иных случаях, перед нами предстает сад расходящихся тррпок, где каждая может направить нас как по истинному пути исторического исследования, так и завести в лабиринт фантастических домыслов, выход из которого мы вряд ли когда-нибудь отыщем.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
О казусах и контекстах
Вернемся еще раз к самому началу — к вопросу, с которого мы начали разговор о частной и интимной жизни французов эпохи Средневековья и Нового времени, к проблеме источников и методов подобного исследования.
Хочется надеяться, что мне в какой-то степени удалось продемонстрировать, насколько полезными, с точки зрения изучения истории повседневности, могут оказаться материалы судебных расследований, насколько интересными и яркими предстают в них судьбы самых обыкновенных людей прошлого, как много мы можем узнать не только об их собственных жизненных перипетиях, но и об общекультурных ценностях, свойственных западноевропейскому обществу тех далеких эпох: о понимании чести и достоинства, любви и брака, ненависти и предательства, свободы воли и счастья. Индивидуальные стратегии поведения, которые подчас избирали мои герои, далеко не всегда соответствовали этим общим ориентирам — но тем и ценны для нас их истории, позволяющие лишний раз понять, что из любого правила всегда находятся исключения. И этим наблюдением мы также обязаны столь специфическому источнику, как материалы судебной практики, поскольку каждое уголовное расследование — о какой бы эпохе мы ни говорили — всегда остается абсолютно уникальным, рассказывающим о единичном случае, о конкретных людях с их сугубо личными переживаниями и поступками.
Мы узнали о том, что содомия (в любых ее проявлениях) всегда рассматривалась как преступление, карающееся смертью, но Перро Фавареску и Бернардо де Монжё все же удалось избежать подобной участи, поскольку они додумались выставить себя невольными жертвами своего могущественного хозяина, советника Парижского парламента Раймона Дюрана. Мы выяснили, что излюбленным способом мести добропорядочного средневекового француза за измену жены являлось убийство соперника и ссылка неверной супруги в монастырь, но, тем не менее, Бридуль де Мезьер обратился с этим вопросом в суд, дабы получить право самолично распоряжаться судьбой Жанны де Брем, а заодно и ее богатым наследством. Мы были совершенно уверены в исключительно женском характере такого ремесла как проституция, что, однако, не помешало английскому бисексуалу Джону Райкнеру воспользоваться именно им ради достойного заработка. Мы точно также полагали, что профессия палача — удел одних лишь мужчин, но история Маргариты Ле Петур доказала, что и здесь мы отчасти заблуждались. Наконец, одержимость привычно воспринималась нами как явление, находившееся на протяжении всего Нового времени в «ведении» церковных властей и даже, возможно, выдуманное ими — но похождения Марты Броссье убедили нас, что подобный «недуг» легко можно использовать как хитроумную уловку, дабы вырваться из-под родительской опеки и получить хоть толику личной свободы.