Страдалец сделал невероятное, на пределе всех возможностей усилие, чтобы либо умереть, либо вырваться из невидимых пут, — и вдруг с шумом выдохнул, освободились губы, зашевелился язык, дав возможность коряво прошептать: «Господи, помилуй…», и сразу началось медленное оживление всего тела — но ощущения не походили на те, привычные и любимые, когда он в полушутку баловал себя, позволяя ноге или руке полностью «задеревенеть», чтоб впоследствии насладиться мощным током словно прорвавшей плотину крови… Еще пара минут — и он уже сидел, опустив ноги на пол и чувствуя ступнями прохладу рельефной плитки, мокрый с ног до головы, крупно трясущийся, и с хрипом переводил дыхание, растирал скользкую от пота грудь… В комнате, конечно, никого не было.
Он с отвращением сорвал всю мерзкую одежду, пропитавшуюся вонючим потом и еще чем-то отвратительным, что выделяет человек в моменты смертных терзаний, — просто яростно стоптал ее на пол, брезгливо швырнул в стиральную машину, нагишом кинулся к зеркальному бару, коньяка не нашел — все равно, теперь и водка спасла бы, шарахнул сразу стакан без отрыва, распечатал тут же валявшуюся пачку сухариков, жадно вдохнул пряный дух дурного ароматизатора… И почувствовал, как душа возвращается в тело. С полдороги в неизвестно куда, не иначе… Уже на твердых ногах направился в душ, подставил лицо, голову, плечи под упругие теплые струйки, замер, смакуя наслаждение, голова стремительно прояснялась… «Неужели кошмар? Конечно, чему еще быть?» — но что-то смущало, не давало покоя, словно воспоминание в воспоминании или сон во сне — будто звучали в отдалении два голоса, не мужские и не женские, неузнаваемые: «Ты что наделала-то?!» — «Он сам… Откуда я знала?..» — «А если не проснется?» — «Должен…» — «Будем надеяться…» — «В следующий раз…» — «С телефоном хорошая идея была…» — «Что телефон! Главное, чтобы полностью читать разучился…»…
Последняя фраза окончательно убедила Алексея в том, что все это ему пригрезилось: действительно, как кто-то мог надеяться, что он разучится читать, когда он не то что читает, но и пишет, целую повесть сочиняет — да какую! Пожалуй, надо сказать Але, чтобы уже бралась за перепечатку и готовила почву в каком-нибудь журнале посолидней — ей виднее, разберется. А редактировать… Да пусть она и редактирует, кому еще: хоть полезным делом займется, а то здесь ей и заняться-то особо нечем… Он накинул огромную махровую простыню, завернулся в нее, как в римское одеяние, и эдаким благородным Помпеем прошествовал в свой кабинет. Отыскал глазами заветную амбарную книгу, ткнул пальцем в закодированную на Алю кнопку телефона и намеренно начальственно, дабы совсем уж вернуть подмоченную уверенность в себе, басом велел: «Поднимитесь-ка!» — и дал отбой, чтоб не объясняться. Вот так. Правильно. Он здесь хозяин, а она — обслуга, как ни крути, и сейчас он даст указание… Дожидаясь, рассеянно переворачивал страницы рукописи — и вдруг понял, что строчки расплываются перед глазами, сфокусировать на них взгляд никак не удавалось… «Водку-то я напрасно… — изо всех сил тщась проморгаться, подумал художник. — Коньяк — тот вернее… Здесь где-то должен быть, в кабинете… Ага, вон и фляга моя… Подруга верная… — Обрадовавшись, он быстро шагнул к ней и сделал небольшой вкусный глоток: — Ну вот, совсем другое дело… Надо пойти закусить чем-нибудь». Но при одной мысли о еде в нем бурно восстала тошнота.