У каждого ученого свой стиль исследований, кто-то осторожнее, кто-то опрометчивее. Лишь бы новые идеи подлежали проверке и ученые не впадали в догматизм, а так — ничего страшного, напротив: этими путями и достигается прогресс. Из пяти моих ошибок первые четыре произошли при попытке постичь отдаленный мир на основании ограниченных данных и в отсутствие фотографий из космоса. Естественный ход развития космических наук приводит к тому, что накапливаются новые данные, и во всеоружии новых фактов мы разгоняем войско устаревших идей.
* * *
Постмодернисты критиковали астрономию Кеплера как продолжение его средневековых религиозных взглядов; эволюционная теория Дарвина тоже не без греха — стремилась увековечить привилегии социального класса, к которому принадлежал автор, или же оправдать его атеизм (при условии, что Дарвин был атеистом), и так до бесконечности. Одни упреки справедливы, иные нет. Но почему нас вообще интересует, какие предрассудки и какие личные эмоции привносит ученый в свое исследование — лишь был бы скрупулезно честен и предоставил другим людям, с иными пристрастиями, перепроверить результат. Станет ли кто утверждать, будто у консерваторов и либералов сумма 14 и 27 даст разные результаты? Или если в северном полушарии математическая функция, совпадающая с собственной производной, является экспонентой, то в южном — разве это какая-то другая функция? Математик что мусульманин, что индуист разложит регулярную периодическую функцию на ряды Фурьера. Некоммутативная алгебра (в которой от перемены мест множителей меняется произведение) столь же осмысленна и последовательна для человека, говорящего на индоевропейском языке, как и для того, кто объясняется на языке финно-угорской группы. Можно любить математику или не любить, но ее истины верны повсюду, независимо от национальной принадлежности, культуры, языка, религии, идеологии.
Другая крайность — вопросы, считать ли экспрессионизм «великим» искусством или рэп — «великой» музыкой; с чем нужно в первую очередь бороться — с инфляцией или с безработицей; выше ли французская культура немецкой и следует ли распространить запрет отнимать у человека жизнь также и на смертную казнь. Эти вопросы чересчур упрощены, представлены ложные дихотомии, ответ зависит от невысказанной, но подразумеваемой предпосылки. Вот в таких случаях местные и личные предпочтения влияют на результат.
Где в этом субъективном континууме — от полной независимости выводов от культурных норм до полной от них зависимости — место науки? Хотя и здесь возникают проблемы, связанные с предрассудками и шовинизмом, и хотя содержание науки тоже приходится все время фильтровать и уточнять, все же наука намного ближе к математике, чем к моде. Рассуждения о произвольности и пристрастии научного знания — тенденциозны и лицемерны.