Маруся толчком откинулась от меня, закинула голову, потом подняла руки и долго смотрела на них в косом свете с улицы.
– Собственно говоря, – сказала она громко, равнодушно, даже усмехнувшись, – ведь у меня, собственно говоря, кровь на руках.
– Не болтайте глупостей, – отозвался я сердито.
– О, меня это не мучит. – Она говорила, в самом деле, очень спокойно. – Может быть, это мы в такое время живем: все пистолеты, виселицы, погромы. Меня кровь не пугает…»
Впрочем, обе версии говорят об одном: Маруся была влюблена в Жаботинского больше, чем в Руницкого, но Зеэв уже уклонялся от этой связи, понимая: стоит ему всерьез «коснуться» Маруси, как утонешь в этой страсти с потрохами. А он уже знал свое призвание, даже до кишиневского погрома он уже был сионистом и видел себя еврейским Гарибальди. А после этого погрома, после выступлений Владимира в прессе и на митингах все вокруг тоже увидели в нем сионистского лидера, не зря взрослый Шломо Зальцман уступил ему, двадцатидвухлетнему, место делегата на сионистском конгрессе в Базеле. И Маруся поняла это той ночью на Ланжероне, ночью, когда она предлагала ему быть ее рабовладельцем, даже провоцировала love и – перечитайте внимательно предыдущую главу. Кто не ребенок, тот понял, отчего у Зеэва все нервы в голове и в груди дрожали до струнного звона…
А не сумев добиться Зеэва даже таким способом, Маруся поехала к Руницкому, но не для того, чтобы выйти за него замуж, нет, она и сама сказала Зеэву, что не пойдет за Алексея замуж. А только – чтобы отдаться Руницкому («пусть мне будет больно и страшно») и тем самым закрыть роман с Зеэвом, перечеркнуть его, отрезать. И вот там, на даче, в последнюю минуту, честно сказала Алексею: «Да, сегодня я твоя, пожалуйста. А люблю и буду всегда любить только Володю Жаботинского».
Но ведь Руницкий любил ее всерьез, «по-тургеневски». После ее слов он, конечно, не прикоснулся к ней, «словно пружина сломалась», и отвез домой.
А вернувшись к себе, застрелился.
Теперь, после самоубийства Руницкого, давайте снова заглянем в квартиру Жаботинских, в комнату Владимира – то бишь, простите, Зеэва. Что он делает, чем занят перед очередным одесским рассветом? Спит? Пишет очередную статью?
Нет. Он сидит у своего стола, упершись взглядом в фотографию Маруси, которую она укрепила на стене в тот день, когда пришла к нему с ревнивой пощечиной.
Он сидит и смотрит на нее. О чем он думает? Теперь, когда ушел Руницкий, он смутно чувствует, что есть в самоубийстве Алексея и его, Зеэва, косвенное участие. Зачем он оттолкнул Марусю? А если бы не оттолкнул, если бы женился на ней – Руницкий бы тоже застрелился. Выходит: это его, офицера Руницкого, неизбежная судьба…