К Членову стали присоединяться по одному российские делегаты и тоже пошли к выходу, их становилось всё больше и больше: зал разразился аплодисментами, а Герцль стоял на трибуне бледный, с застывшим лицом.
Жаботинский, 15 (28) августа:
«Выход из залы после голосования действительно не был демонстрацией. Уговору не было. Как древние от большого горя или большого стыда закутывали голову плащами, так выступающие против сразу почувствовали необходимость уйти от этих чужих людей, спрятать свое горе… Были там люди, много поработавшие для сионизма. Они уже реально любили Палестину и твердо верили, что при жизни ступят гражданами на ее почву. Если бы еще двадцать лет подряд султан отсылал Герцля ни с чем, они только говорили бы себе: это не беда, авось следующая попытка удастся, а пока будем работать. Но в ту минуту, когда перед ними ясно предстала опасность измены, – они почувствовали боль, которую всякий назовет невыносимой. Это было невыносимо, потому что было ясно, как легко многие, гонимые нуждой, согласятся оторвать лучшую половину своей стихийной мечты и помириться, так сказать, на гривенник за рубль…»
Хаим Вейцман:
«Это была незабываемая сцена. Членов, Корнберг и другие старейшие сионистские лидеры плакали, не скрывая слез. Когда мы собрались в другом зале, некоторые были в таком отчаянии, что опустились на пол в традиционной позе еврейского траура.
И тут нам передали, что Герцль хотел бы с нами поговорить. Мы ответили, что будем рады его выслушать. Он пришел, осунувшийся и измученный. Его встретило мертвое молчание. Никто не поднялся навстречу ему, никто не аплодировал…»
Жаботинский:
«Явился Герцль.
– Господа… открывая конгресс, я сказал вам, что мы по-прежнему будем домогаться Сиона. Но неужели из-за этого можно было ответить англичанам форменным отказом даже без рассмотрения их проекта? Не говоря о всем прочем, вы этим шагом поставили бы меня в ужасное положение: никто не захотел бы дальше вести со мною переговоры, раз я не обладаю влиянием даже настолько, чтобы конгресс серьезно изучал получаемые мною предложения…
Герцль говорил, как всегда, спокойно, выразительно, без всяких ораторских приемов, вполне владея собою… С первых фраз его, по тому выражению, которое приняли почти все лица в этом зале, по той особенной тишине, которая сейчас же установилась, я понял все значение исторической фразы Ломоносова: «Скорее академию можно отставить от меня, чем меня от академии».
…Затем (когда Герцль ушел) говорил Членов. Членов не оратор, но никого не слушают здесь среди такой глубокой тишины, как его: у него в голосе какая-то тихая, вдумчивая задушевность, которая невольно заставляет сосредоточиться.