Юность Жаботинского (Тополь) - страница 74

Давно уже мы тоскуем о таком годе, на который можно было бы оглянуться в новогоднюю ночь и сказать:

– Господа, мы прожили интересный и великий год.

Деды наши и старые отцы переживали такие годы, а нам еще не довелось.

Неужели обойдет нас судьба и не выпадет на нашу долю года великого и громкого?

Нет горше позора для поколения, как прожить свою жизнь без такого года.

Поколение, прожившее без такого года, будет забыто и презрено.

Я верю, что наше поколение не будет презрено и забыто.

Я верю, что судьба пошлет нам такой год, о котором будет вспоминать потомок и говорить с благоговением:

– Как я завидую людям, жившим в то время!

Мы с вами, читатель, встречаемся каждый день, и чтобы выразить друг другу добрые пожелания, нам не нужен первый день января.

Но некто новый предстал нам в эту полночь, некто, с кем мы еще никогда не встречались: этот некто – новый год, и ему мы должны принести наши пожелания.

Здравствуй, новый год. Желаю тебе силы и блеска. Не пройди бесследно. Соверши великое.

Альталена

Сегодня в Израиле, когда в семь утра я включаю местное радио, я слышу именно эти слова: «Бодрое утро, Израиль! В эфире бодрые новости, бодрые шутки, бодрая музыка, бодрые ведущие в самом бодром утреннем шоу страны…»

А тогда…

3

Еще раз про арест

Как видите, Альталена-Жаботинский бодро продолжил работу, причем не только в «Одесских новостях». В 1903 году он стал и корреспондентом эмигрантского журнала «Освобождение», который издавался в Штутгарте и Париже и нелегально поставлялся в Россию.

И, казалось бы, я тоже могу бодро идти дальше по фабуле его love story.

Но что-то жмет меня в его мемуарах об аресте и пребывании в тюрьме. Уж очень простенько он в нее попал и, не в пример своим соседям-«политикам», лихо из нее вышел. Судите сами:

«…я был тогда в Риме, – пишет он в “Повести моих дней”, – умер зять, и в доме остались две вдовы… Сестра совладала с горем, открыла женскую школу и начала развивать ее мало-помалу в гимназию. Всегда в их квартирах была комната, которую они называли “моей”, и при каждом моем возвращении в Одессу требовалось только постелить простыни на мою кровать. Однажды посреди ночи сестра разбудила меня и прошептала “полиция”. Вошел офицер в голубом жандармском мундире. В течение часа он рылся в моих книгах и бумагах, нашел какую-то “запрещенную” брошюру и пачку моих статей, которые напечатали в итальянской газете, издававшейся в Милане, и предложил следовать за ним: “Я получил приказ доставить вас в Крепость”».

Такое впечатление, что полиция пришла к Жаботинскому случайно, «однажды» и беспричинно, наобум. Но беспричинно ночные обыски и аресты в то время не проводились, это начнется позже, при большевиках. Тем паче, офицер сам сказал, что у него есть приказ доставить Жаботинского в тюрьму. А приказы не делаются без оснований. Однако ни публикации в «Одесских новостях», завизированные цензурой, ни выступления Жаботинского в «Артистическом обществе» об индивидуализме, еврейском самосознании и литературной критике не могли считаться антигосударственной деятельностью, да еще настолько серьезной, чтобы без всякого суда подвергнуть популярного у одесской публики журналиста аресту и заключению в тюрьму.