— Что, раскрутила папашу? Прибарахлилась, смотрю… — начал он, беззастенчиво разглядывая ее.
«Положа руку на сердце, — отметил он, — не такая уж она и дурнушка. Губы такие… Верхняя — чувственно изогнутая, нижняя — соблазнительно припухшая. Да, губы зачетные».
Она взмахнула длинными ресницами и уставилась на него в полнейшем изумлении:
— Почему ты так говоришь? Я ничего не просила. Он сам…
— Угу, невиноватая я, он сам пришел, — хмыкнул Максим.
— Но это правда!
— Конечно! Папа же у нас — добрый самаритянин, обожает делать подарки бедным сироткам. Миленькая, кстати, маечка. — Он нагло уставился на девичью грудь, самодовольно подмечая про себя, как порозовели ее щеки. — Были б еще формы… У тебя какой размер? Первый? Нулевой? У, как мы засмущались… Еще скажи, что ты до сих пор девочка.
Теперь уж она густо покраснела, обхватила себя руками и потупила взгляд, но затем тихо промолвила:
— Это не твое дело.
— Да, — вздохнул он, — тут ты права. Мне абсолютно пофиг, девочка ты или не девочка. И можешь не зажиматься. Было бы что там прятать. И было бы на что смотреть. Плоскодонки меня не интересуют, так что расслабься.
Здесь уж он кривил душой, и намеренно. Грудь у нее была вполне: небольшая, но аккуратная и упругая, как раз в его вкусе, но ей знать об этом необязательно.
Руки она не убрала, но голову вскинула. Посмотрела ему прямо в глаза и спросила с надрывом, будто вот-вот расплачется:
— За что ты меня так ненавидишь? Что я тебе плохого сделала?
— Ты? Мне? Плохого? Ты себя-то послушай. — Он вместе со стулом наклонился вперед. Она инстинктивно вжалась в спинку кресла. — Ты кто такая? Дура. Что ты мне в принципе можешь сделать? А я вот могу очень легко жизнь твою жалкую превратить в кромешный ад. Ты еще горько пожалеешь, что выползла из своего Задрищева, что растрезвонила всем про папочку-губернатора. Поверь, я так и сделаю, если ты только сунешься в мою школу. Даже не сомневайся. И не я один, кстати. Все до единого будут тебя травить. Там с тобой даже разговаривать никто не станет, потому что западло. Ну разве что скажут, какая ты уродина, чмошница и прочее в том же духе. Так что как угодно проси отца, чтобы он устроил тебя куда-нибудь в другое место. Но чтобы в моей школе ноги твоей не было, въехала?
В глазах у нее стояли слезы, отчего синева казалась еще более яркой, насыщенной, даже какой-то пронзительной. Максим аж слегка смутился — не перегнул ли палку? Но тотчас взял себя в руки. Ничего, от пары ласковых еще никто не умирал, а вот если все же она заявится в их гимназию, тогда ей действительно придется туго.