Но доктор Шенголд с самого начала настаивал, что будет работать со мной, только если я брошу наркотики. Препараты выводили меня за пределы возможностей психоанализа, и он не сможет заниматься со мной, если я буду их употреблять. Берд наверняка тоже так думал, но не говорил, в то время как Шенголд буквально вбивал в меня эту мысль каждый раз, когда мы с ним виделись. Меня пугала мысль оказаться «вне досягаемости» и еще более – опасность потерять Шенголда. Я все еще не избавился до конца от состояния психоза, вызванного амфетамином, с которым я пока не расстался. Вспомнив о Майкле, своем брате-шизофренике, я спросил Шенголда, нет ли и у меня шизофрении.
– Нет, – сказал Шенголд.
– Тогда, может быть, я просто психопат?
– Нет, – ответил доктор.
На этом мы и остановились, и в течение уже сорока девяти лет мы с этой точки не сходим.
1966 год был суровым и мрачным – с одной стороны, я боролся со своим пристрастием к наркотикам, с другой – начал понимать, что моя исследовательская деятельность никуда меня не приведет и не могла привести, поскольку я просто не рожден ученым-исследователем.
Я понимал, что не откажусь от наркотиков, если не найду работу, желательно творческую, которая могла бы приносить удовлетворение. И мне крайне важно было делать что-нибудь осмысленное; таким делом для меня и стала работа с пациентами.
Как только в октябре 1966 года я начал клиническую работу, то сразу почувствовал себя лучше. Пациенты мои были достойны восхищения, и я заботился о них. Я начал ощущать значимость своих клинических и терапевтических способностей и, кроме того, чувство независимости и ответственности, которых я был лишен, пока учился и был аспирантом. Меня все меньше тянуло к наркотикам, и я становился все более открытым для психоанализа.
Правда, в феврале 1967 года у меня вновь был период, когда я подсел на наркотики, но в этот раз – совершенно парадоксальным образом – мой кризис разрешился в творчестве и показал мне, на что я могу быть способен: я написал очень приличную книгу о мигрени и понял, что могу написать еще не одну. Это не было просто смутным ощущением некоего потенциала; в момент наркотического подъема ко мне явилось ясное и четкое представление о характере моих перспектив в неврологии и писательстве. Наркотическое возбуждение ушло, а это представление осталось со мной. Я уже никогда не прибегал к амфетамину, хотя иногда страстно желал его (мозг наркомана и алкоголика уже не изменить; возможность, соблазн возвращения к зелью никогда не исчезают ни у того, ни у другого). И теперь я уже не был вне досягаемости, а потому психоаналитик мог со мной работать, и эффективно. И я думаю, именно это спасло мне жизнь. Еще год назад, в 1966 году, ни я, ни мои друзья не были уверены, что я доживу хотя бы до тридцати пяти. Но с помощью психоанализа и добрых друзей, получая удовлетворение от клинической работы и писательства, благодаря немалой доле везения и удачи, я, вопреки всем ожиданиям, уже перевалил за восемьдесят.